Апеллесова черта

носливости. Все это можно было снести.

Место у самого окна. В последний миг -- совершенно пустой перрон из цельного камня, из цельной гулкости, из цельного восклицанья кондуктора: "Pronti!"* -- и кондуктор пробегает мимо, вдогонку за собственным восклицанием. Плавно сторонятся станционные столбы. Огоньки снуют, скрещиваясь, как вязальные спицы. Лучи рефлекторов заскакивают в окна вагонов, подхваченные тягою, проходят насквозь, наружу, через противоположные окна, растягиваются по путям, подрагивая, оступаются о рельсы, подымаются, пропадают за сараями. Карликовые улочки, уродливые, ублюдочные закоулки. Гулко глотают их зевы виадуков. Бушеванье вплотную к шторке подступающих садов. Отдохновенная ширь курчавых, ковровых виноградников. Поля.

Гейне едет на авось. Думать ему не о чем. Гейне пытается вздремнуть. Он закрывает глаза.

"Что-нибудь да выйдет из этого. Наперед загадывать нет проку, да и возможности нет. Впереди -- упоительная полная неизвестность".

Померанцы, вероятно, в цвету. Душистые широты садов -- в разливе. Оттуда набегает ветерок соснуть хоть капельку на слипшихся ресницах пассажира.

"Это -- наверняка. Что-нибудь да выйдет. А то с какой это радости -аа-ах; -- зевает Гейне, -- с какой это радости, что ни любовное стихотворенье у Релинквимини, то неизменная пометка: "Феррара!"

Скалы, пропасти, сном пришибленные соседи, смрад вагонный, газовый язычок фонаря. Он слизывает с потолка шорохи и тени, он облизывается, и он задыхается, когда скалы и пропасти сменяются тоннелем: гора, грохоча, сползает по вагонной крыше, распластывает паровозный дым, загоняет его в окна, цепляется за вешалки и сетки. Тоннели и долины. Путь в одну колею плачет заунывно над горной, о камни разбившейся речонкой, с каких-то невероятных, чуть брезжущих во тьме высот сорвалась она. Там-то и чадят и дымятся водопады, глухой их рев всю ночь кружит вокруг поезда.

"Апеллесова черта... Рондольфина... За сутки, пожалуй, ничего не успеть. А больше нельзя. Надо скрыться бесследно. А завтра... Ведь он с места же сорвется на вокзал, как только лакей ему скажет о моем маршруте!"

Феррара! Иссиня-черный, стальной рассвет. Холодом напоен душистый туман. О, как звонко латинское утро!

III

-- Невозможно, номер "Voce" уже сверстан.

-- Да, но я никак, ни за какие деньги и ни в чьи руки не передам своей находки, между тем более одного дня я не могу остаться в Ферраре.

-- Вы говорите, в вагоне, под диваном, записная его книжка?

-- Да, записная книжка Эмилио Релинквимини. Мало того, записная книжка, содержащая среди массы обиходных записей еще большее множество неопубликованных стихотворений, ряд набросков, отрывочных заметок, афоризмов. Записи велись весь этот год, большей частью в Ферраре, насколько можно судить по подписям.

-- Где она? Она с вами?

-- Нет, я оставил вещи на вокзале, а книжка в саквояже.

-- Жалко! Мы могли бы доставить книжку ему на дом. Феррарский адрес Релинквимини известен редакции, но вот уже с месяц, как он