Дерево с глубокими корнями: корейская литература

— Не так уж трудно. Закончим сегодня?

Сполоснув руки в раковине, мы взялись за вторую полосу. И все повторилось заново. Мы опустили обои в ванну, подождали, когда клей размокнет. И вдруг я живо вспомнил, как мы вдвоем купали маленького Ёну, вспомнил голубоватые следы на его попе, вздувшийся животик, вспомнил нежную теплую кожу и родной запах. Жена, кажется, подумала о том же. Пока бумага пропитывалась водой, мы не сказали друг другу ни слова.

— Может, открыть окно?

— Давай.

Жена открыла форточку напротив раковины. Через форточку в комнату ворвался ветер. Жена опустилась на корточки.

— Холодновато.

— Закроем окно?

— Да нет. Пусть проветрится немного.

Держа обои, я глядел на жену.

— Ладно. Берись вон там.

Жена, придя в себя, взялась за свободный край.

— Уже ноябрь.

— Да, — ответила жена сдержанно и даже немного отстраненно.

— Скоро придется доставать зимнее одеяло.

— Да, по утрам уже холодно.

— И правда очень холодно.

— Ага.

— Никаких денег не напасешься, когда живешь в стране, где такая разница температур — зимой и летом.

— Верно… Послушай.

— А?

— Тяжело работать одному?

— Да ничего особенного. Нормально.

— Я даже не готовлю ничего…

— Да ничего страшного. Я нормально ем… Знаешь…

— Что?

— Вот мы сегодня обои поклеим… а на следующей неделе…

Она молчала.

— Ну, давай снимем те деньги. Нужно выплатить долг.

И снова молчание.

Слезы едва не навернулись на глаза, но я сдержался. Я боялся, она посчитает меня чудовищем, это ведь я предложил воспользоваться этими деньгами, от безвыходности.

— Давай. Нужно так нужно, — вдруг ответила она.

Я ждал ответа, затаив дыхание, и, наконец, вздохнул спокойно.

— Хорошо.

Лопаткой я осторожно водил по обоям, надавливая чуть сильнее там, где нужно было разгладить складки. И думала «Ну, вот и настал тот день, тот самый момент, когда ее, наконец, отпустило, она пришла в себя. Сегодня и для меня, и для Ёну — важный день». Я действительно почувствовал, как что-то в ней незримо изменилось. Как только я подвел лопатку к середине полосы, жена вновь отпустила обои и отошла в сторону, а потом начала вытирать капающий клей мокрой тряпкой.

— Я был так рад, когда мы переехали сюда. Ты ведь тоже?

— Да.

— Из всех квартир, где мы жили, эта — самая лучшая. Ведь так?

Конечно, так. Я вспомнил, как от переполнявшего меня, неизвестно откуда взявшегося, чувства я по ночам не мог сомкнуть глаз. Оно приходило не изнутри и не откуда-то извне, на меня просто внезапно накатывало ощущение безграничной легкости и радости. После смерти Ёну этот дом вдруг наполнился тишиной. Когда мы с женой взялись клеить эти обои, которые в любой момент от неосторожного движения могут порваться, стена, как обрыв скалы, как немой вопрос, нависла над нами: «Это действительно наш дом?». Мы двадцать лет кочевали с квартиры на квартиру и мечтали наконец-то остановиться, найти свой, настоящий, Дом.

— Смотри, здесь складка легла. Может, переклеим?

— Где?

— Вот тут.

— Ничего. Через несколько дней высохнет и разгладится.

— Здесь? Мне кажется, тут сильно заломилось.

— Где?

Мы отошли от стены на несколько шагов и обвели взглядом свежеприклеенные обои.

— Я даже не знаю…

— Гляди. Вон там немного косо.

— И правда.

Мы осторожно сняли со стены второй лист, примерились и приклеили его заново. Хорошо, что клей не успел схватиться.

Мы с женой взялись за последнюю, третью полосу обоев и отправились в ванную. Осталось приклеить только ее, и дело будет сделано.

— Выходит, каждую полосу надо отдельно намачивать?

— Ну конечно. Клей ведь высыхает.

— Постой. Я сейчас уберу.

Жена отодвинула от стены ящик. Обычная четырехугольная коробка без крышки. Раньше мы ставили его рядом со столиком Ёну, иногда использовали как дополнительный стул. Сначала мы хотели унести его в гостиную вместе со столом, но потом решили оставить на случай, если не получится дотянуться, когда будем клеить обои. Под ящиком оказались хлопья пыли. Жена смочила водой кухонное полотенце, пока я стелил третью полосу обоев. Я ждал, когда она закончит и поможет мне ее наклеить. Я смотрел, как она, маленькая и хрупкая, тщательно вытирает пол. Вдруг она замерла на месте.

— Жена, — позвал я ее.

Она молчала.

— Милая.

Снова тишина.

— Мичжин, что случилось?..

Прижав обе руки к стене, жена смотрела куда-то вниз.

— Здесь…

— Что?

— Здесь… Ёну…

— Что такое?

— Ёну… свое имя… написал.

Жена дрожащей рукой указала на стену.

— Не все… только…

Ее плечи слабо вздрогнули.

— Только фамилию…

Теперь она вся дрожала.

— И букву «н»…

Я молчал.

— Только… букву «н» написал.

Она пыталась сдержать слезы и все-таки разрыдалась. Я никогда не видел, чтобы Ёну писал свое имя. Время от времени он что-то черкал на полу или в альбоме, не картинки и не буквы, просто какие-то разноцветные зигзаги. И вот ребенок, который никогда не отличался усидчивостью, не учился писать, вдруг зачем-то написал на стене «Ким» и «н», и мне так захотелось погладить его по голове. По мягким и гладким волосам. Я заплатил бы любую цену, чтобы хоть раз обнять его снова, хоть один раз. Я сделал бы все что угодно, если только смог. В комнату снова влетел холодный ноябрьский ветер.

— Я помню.

— Что?

— Его глаза.

Я не мог ничего сказать.

— Искрящиеся глаза нашего сына.

Я не мог найти в себе сил, чтобы сказать хоть что-то.

— На мой день рождения ты купил торт. Вот на этом обеденном столе мы зажгли свечки. Тогда Ёну впервые увидел свечки. Смотрел на них, как на маленькое чудо. Ему не было и двух лет тогда. Я сказала ему: «Ёну, у мамы сегодня день рождения. Что ты мне подаришь?» Знаешь, что он тогда сделал? Он подумал немножко, а потом вдруг захлопал в ладоши. Ёну хлопал для меня в ладоши…

Она плакала, как прославленный пианист, которому после концерта, стоя, аплодируют тысячи зрителей. И кидают букеты, и цветов становится так много, что сцена утопает в них. Будто прячась под стрехой от дождя, я привалился к стене и тихо заплакал. Сквозь пелену слез я видел незнакомые белые цветы на желтом фоне. И эти цветы прямо над головой моей жены складывались в похоронный венок. Казалось, хризантемы, такие уместные на похоронах, кто-то из злого умысла подарил живому человеку. Мы замечали, что соседи, которые вначале старались разделить нашу скорбь и выразить сочувствие, со временем изменили свое к нам отношение. Они шептались за нашей спиной, избегали нас, как прокаженных. Поэтому, глядя на жену, которая сидела на полу у стены белых цветов, я представлял, будто соседи хлещут ее этими цветами. Хлещут цветами на длинных стеблях со словами: «Я уже достаточно о тебе поплакал, пора бы и тебе успокоиться».

— Никто не понимает.

Я повторил невольно:

— Никто не понимает.

Но я-то прекрасно понимал, что она имеет в виду. Жена задумчиво взглянула на меня. В ее пустых зрачках наконец зажегся огонь. Она гладила рукой слова, которые написал — нет, не дописал — Ёну. В этот момент мне показалось, что вот-вот я услышу топот маленьких ножек, Ёну выскочит из ниоткуда и обхватит мои ноги обеими ручками. Обнимет свою мать и похлопает ее успокаивающе ладошкой по спине. Но этого не случилось. Уже никогда не случится. В это мгновение сердце сжалось. Я наконец склонил голову. На пол кухни капали слезы. Но даже в этот момент я не мог выпустить из рук обои. Размокший от воды клей, словно выходящий из моего тела гной, стекал на пол. Надвигалась зима, и, хотя до первых настоящих холодов было еще очень далеко, я дрожал всем телом. У меня даже руки тряслись.

Ан Тохён

Лосось. Фрагмент повести