Оборванная переписка

— Вы знаете откуда это? — спросилъ мой собесѣдникъ.

Я сразу не понялъ его вопроса. Онъ продолжалъ:

— Подъ Парижемъ, на глубинѣ тридцати — тридцати пяти метровъ (это приблизительно два пятиэтажныхъ дома) существуютъ катакомбы, гдѣ съ утра до вечера копошатся сотни сгорбленныхъ людей… Надъ ихъ головами, гдѣ-то, сіяетъ солнце, мчатся экипажи, цвѣтутъ цвѣты, идетъ утонченная игра чувствъ и воображенія, а они въ вѣчной тьмѣ, въ вонючей сырости работаютъ надъ этой гадостью, которую вотъ мы ѣдимъ сейчасъ… Каждое утро изъ глубокихъ колодцевъ поднимаются на блокахъ громадныя корзины съ бѣлыми — comme une neige mousseuse — шампиньонами и мы поѣдаемъ ихъ и даже не знаемъ, откуда они берутся! А тамъ, въ подземельяхъ, зимой страшный жаръ, сырой удушливый жаръ, а лѣтомъ пронизывающій сырой холодъ… И цѣлое населеніе шампиньонщиковъ съ женами и дѣтьми изъ года въ годъ работаетъ тамъ…

Я помню, какъ его разсказъ, расцвѣченный разными французскими фіоритурами, подѣйствовалъ на меня… Послѣ завтрака я отправился къ невѣстѣ. Она ждала меня, чтобы ѣхать къ модисткѣ за дорожной шляпой, и была особенно нервная… Мой разсказъ совсѣмъ разстроилъ ее, она расплакалась, говорила о возмутительной несправедливости, о жестокости людей, возмущалась всеобщимъ равнодушіемъ… А черезъ часъ, она, кромѣ дорожной шляпки, выбрала еще двѣ и велѣла прислать себѣ, и я поощрялъ ее на это, и мы уже не думали, что дѣлается подъ нашими ногами на глубинѣ въ сорокъ аршинъ…

Я не буду говорить — было ли что-нибудь подобное въ вашей жизни, дорогая Варвара Львовна, но думаю, что и вы могли бы припомнить кругомъ васъ тѣ же противорѣчія и жестокости… Это — жизнь!.. И лучше всего такъ или иначе уйдти отъ нея.

С. Р.

XLVI

Петербургъ, 9 іюля

Какъ уйдти, куда уйдти, если эта жизнь хватаетъ васъ за горло и заставляетъ жить… и мучиться ежесекундно?.. Я уже недѣли три не получала ни строчки отъ мужа и не знала, что думать, и металась отъ безпокойстватизъ стороны въ сторону… Сегодня — письмо, строчки косыя, почеркъ неровный, слова не дописаны… Кучинская умерла на его рукахъ и послѣднія слова ея были: Не бросай мальчика!

Викторъ рѣшилъ посвятить всю жизнь ему, но рядомъ съ этимъ онъ сходитъ съ ума отъ тоски по Витѣ и Вовѣ, умоляетъ простить его, пишетъ, что не достоинъ прощенія, и прибавляетъ, что не переживетъ, если я оттолкну его… Онъ пишетъ мнѣ, «любящей и всепрощающей», а у меня въ сердцѣ клокочутъ злоба и жалость, не нѣжная, а оскорбительная жалость…

И я не знаю, что дѣлать, на что рѣшиться! Это тоже* жизнь съ ея жестокостью и противорѣчіями! И надо уйдти отъ нея? Да?

В. Ч.

XLVII

Петербургъ, 10 іюля

Сейчасъ получила изъ Нерви такую телеграмму: «Умоляю, пріѣзжай съ дѣтьми, спаси меня». Я выѣзжаю сегодня вечеромъ.

В. Ч.

XLVIII

Петербургъ, 7 ноября

Почти четыре мѣсяца я ничего не знаю о васъ, дорогой Сергѣй Ильичъ. Гдѣ вы? Что съ вами? Много хочется разсказать вамъ и страшно прикасаться къ пережитому… А neрежито не мало! Теперь все немного улеглось и затихло… Напишите мнѣ о себѣ и о вашемъ мальчикѣ.

В. Ч.

XLIX

Турьи Горы, 11 ноября

Варвара Львовна, дорогая!

Я уже пересталъ ждать письма отъ васъ и вдругъ — большой конвертъ съ яснымъ, крупнымъ почеркомъ. И въ заснувшемъ сердцѣ что-то вдругъ точно заныло…

Да. Четыре мѣсяца я ничего не зналъ о васъ; сначала волновался, потомъ даже тосковалъ и, наконецъ, рѣшилъ, что такъ лучше… Но что же было съ вами? Гдѣ вы были все время? Какъ сложилась ваша жизнь теперь?..

Вы спрашиваете о моемъ мальчикѣ. Онъ въ Москвѣ. Я отправилъ его учиться, самому мнѣ было трудно заниматься съ нимъ. Но я успѣлъ уже привязаться къ нему и первое время послѣ его отъѣзда даже скучалъ безъ него. Потомъ привыкъ. И теперь совсѣмъ одинъ. Да, одинъ! Вотъ мое состояніе духовное и физическое. Но я не жалуюсь.

Найдена свобода, найденъ покой! Только иногда душа заплачетъ о теплѣ, о солнцѣ… Но я гоню это отъ себя…

Что же было пережито вами въ эти четыре мѣсяца? Если не очень больно — пожалуйста, напишите мнѣ.

С. Р.

L

Петербургъ, 15 ноября

Когда вначалѣ іюля я написала вамъ, что ѣду въ Нерви — я сама не знала, что будетъ дальше. Я знала только, что должна ѣхать и спасти отца моихъ дѣтей.

Я застала его совершенно разбитымъ, и нравственно и физически. Онъ мѣсяца два уже не спалъ, сначала отъ того, что ни на минуту не отходилъ отъ своей больной, потомъ — отъ страшнаго нервнаго разстройства… И онъ, видимо, совсѣмъ не могъ владѣть собой. Первые дни нашего пріѣзда, онъ при дѣтяхъ начиналъ разсказывать мнѣ о своемъ горѣ, о своей любви къ покойной; я уводила мальчиковъ и уходила сама съ ними, куда глаза глядѣли… Онъ упрашивалъ меня оставаться съ нимъ, не бросать его, и я отправляла дѣтей, а сама выслушивала его жалобы и признанія.

Но еще больше страдала я, когда онъ ласкалъ ея сына, Сережу. Вначалѣ я совершенно не могла выносить этого. Когда Викторъ Ивановичъ клалъ свою голову на голову Сережи и говорилъ ему: «Ну что мой миленькій»? какъ бывало говорилъ нашимъ дѣтямъ, моимъ дѣтямъ — я вся блѣднѣла и убѣгала изъ комнаты. И обида, и злоба, и горе разрывали мнѣ сердце въ клочки. Я цѣлый мѣсяцъ работала надъ собой и не могла задавить въ себѣ этихъ чувствъ и не могла простить мужу его жестокости ко мнѣ… Я и мальчика возненавидѣла такъ, что боялась остаться съ нимъ вдвоемъ…

Наконецъ, я дошла до того, что рѣшила забрать моихъ дѣтей и ѣхать въ Россію. Разъ, когда мужъ ушелъ съ Сережей гулять, я собрала дѣтей, уложила вещи и уже велѣла выносить ихъ.

Мужъ вернулся почему-то раньше, чѣмъ обыкновенно, взглянулъ кругомъ, потомъ на меня и сразу все понялъ.

— Ты бросаешь меня? — спросилъ онъ такъ кротко и приниженно, что опять сдѣлался мнѣ жалокъ, только жалокъ.

— Я уѣзжаю съ дѣтьми…

— Почему?

Я не хотѣла ему говорить правду, но она вылетѣла точно сама собой.

— Намъ незачѣмъ быть вмѣстѣ… Мы не любимъ другъ друга.

— Ты меня не любишь?

Онъ спросилъ такъ, точно мысли не могъ допустить, что я разлюбила его. И я съ особеннымъ злорадствомъ сказала:

— Не люблю…

Помню, какъ онъ двинулся ко мнѣ, точно хотѣлъ взять меня за руки, а я отшатнулась отъ него и почти закричала:

— Да! Не люблю! И жизнь съ тобой подъ однимъ кровомъ — не жизнь, а мука! И ничто не сравнится съ этой мукой: ни страданія ревности, ни оскорбленная любовь, ни что!

Онъ опустилъ голову и молчалъ. Я и не ждала отвѣта… Рядомъ въ комнатѣ послышались дѣтскіе голоса, и я хотѣла пойти къ нимъ…

Тутъ произошло что-то совсѣмъ неожиданное: этотъ избалованный человѣкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его… Онъ плакалъ, цѣловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:

— Ты одна можешь спасти меня!..

Я слушала его съ сожалѣніемъ, но безъ волненья… Вбѣжали дѣти, притащили за руку и Сережу, который почему-то упирался и не хотѣлъ идти. Видъ отца, заплаканнаго и обиженнаго, растрогалъ ихъ сейчасъ же, и всѣ они начали его цѣловать, поднимать съ полу и просить меня успокоить его…

Я осталась. И не только осталась, а еще взяла къ себѣ Сережу, этого болѣзненнаго и одинокаго мальчика, и дала обѣщаніе воспитывать его вмѣстѣ съ моими Васей и Вовой.

Три мѣсяца жизни за границей прошли очень тяжко, мы оба точно влачили тяжелую ношу, Мы переѣзжали изъ города въ городъ — будто колодники, прикованные къ одной тачкѣ: онъ думалъ о своей печали, я страдала своимъ горемъ. Онъ не отходилъ отъ меня и это меня раздражало и злило. Я вспоминала, какъ прежде я грустила, когда онъ не бывалъ дома, и какъ его выводила изъ себя моя грусть. Теперь, когда онъ цѣлыми вечерами сидѣлъ около меня — я мучилась мыслью: почему это не прежде, когда я такъ горячо любила его? Почему въ жизни все хорошее приходитъ всегда поздно? И я тосковала и радовалась, если онъ уѣзжалъ куда-нибудь.