Оборванная переписка

Неужели вы не приведете въ порядокъ записокъ бабушки? Неужели вамъ не горько не знать души той красавицы, которая смотритъ на васъ вопрошающе, а вы сводите все ея существованіе къ соленью огурцовь и ворчанью на прислугу?..

Я убѣждена, что каждая женщина — Янусъ. У нея всегда два лица: одно для всѣхъ, другое для себя, и, конечно, гораздо болѣе сложное, чѣмъ первое. Оно видно чаще всего въ дневникѣ, въ письмахъ… А вамъ не хочется знать, чѣмъ жила, чѣмъ волновалась ваша бабушка. Можетъ быть, настоящая ея жизнь была совсѣмъ не та видимая для всѣхъ жизнь, а другая, внутренняя, свидѣтели которой остались на пожелтѣвшихъ клочкахъ бумаги. Лучше сожгите ихъ скорѣе, но не оставляйте ихъ такъ валяться, вѣдь это все клочки женской души, женскаго сердца…

Что же съ Егорушкой? Какое можетъ быть осложненіе послѣ тифа? Отчего вы такъ неохотно отвѣчаете? Вы отдали ему ваши комнаты — значитъ не оттолкнули его отъ себя. Но неужели же этимъ можетъ ограничиться забота о ребенкѣ у такого человѣка, какъ вы? Не вѣрю, не хочу вѣрить.

Мужъ опять уѣхалъ. Получилъ какую-то телеграмму и, сейчасъ-же уѣхалъ. И я одна со своими думами, дѣтьми и… дѣломъ. Я цѣлые часы провожу въ городѣ, въ духотѣ и пыли, потому что къ августу вся школа должна быть готова, и постоянно мучусь сомнѣніемъ: нужно-ли кому-нибудь это? Часы, дни, мѣсяцы уходятъ у меня на какое-то грошовое дѣло… Вы говорили, что личная работа всегда грошовая и получаетъ цѣну только, когда вдвинута въ общую работу многихъ. Вотъ и важно чувствовать, что она вдвинута въ эту общую работу… А вѣдь мы всѣ — сами по себѣ… И постоянно убѣждаешься, что никто никому не нуженъ… Исчезнетъ — это мѣсто затянется сейчасъ же, все равно какъ послѣ камня, брошеннаго въ воду:- нѣсколько круговъ, которые торопятся отойти отъ него подальше и — точно не было его… Въ дѣлѣ это еще виднѣе, чѣмъ въ семьѣ. И, когда я думаю объ этомъ, у меня опускаются руки, дѣло мое мнѣ кажется мертвымъ и я сама себѣ кажусь мертвой.

Вы скажете, что я въ такомъ настроеніи оттого, что мужъ уѣхалъ, и я его ревную. Нѣтъ, къ моему горю — нѣтъ… Я уже не ревную его. Нельзя ревновать чужого человѣка, а онъ сталъ совсѣмъ чужой мнѣ. Я не знаю, о чемъ онъ думаетъ, чѣмъ озабоченъ, о чемъ плачетъ? Между нами мало по малу выросла высокая стѣна и эта стѣна ужаснѣе всѣхъ мукъ ревности.

А тутъ еще вы — съ вашей правдой. Я сдѣлала страшное насиліе надъ собой, цинично написала вамъ всю правду и убила что-то мнѣ очень дорогое. И зачѣмъ я измѣнила себѣ, измѣнила лжи? Я чую изъ вашего письма — что вы уже не прежній, я предчувствую, что потеряю васъ… Вы говорите, что я сопоставляю смерть и любовь. Да, — между ними несомнѣнная связь и — когда мы говорили съ вами объ этомъ, я приводила много примѣровъ, какъ убійцы послѣ преступленія бѣгутъ къ своимъ возлюбленнымъ, какая потребность любви у тѣхъ, кто видитъ часто смерть… Но у васъ не то. Ваше воспоминаніе обо мнѣ на кладбищѣ — сознаніе, что «все въ мірѣ тлѣнъ, все въ людяхъ ложь…»

И это такъ.

В. Ч.

XL

T. Горы, 7 іюня

Дорогой мой другъ!

Ваше настроеніе пугаетъ и огорчаетъ меня. Но я вспоминаю, что когда мы познакомились съ вами — вы точно такъ же извѣрились тогда во все, находили себя лишней и топили вашу тоску въ милліонахъ заботъ и всякого рода хлопотъ. Вы просто не находили покоя вашей душѣ. Вы сами не сознавали тогда, что вся причина была въ томъ, что вы ревновали мужа, вы страдали, но изъ самолюбія даже себѣ не признавались въ этомъ. Почти въ первый же нашъ разговоръ вы — какъ будто вѣря сами себѣ — говорили мнѣ, что какъ тяжело вамъ жить безъ такого дѣла, которому можно было бы отдать всѣ свои силы, и называли вашу работу грошовой.

Кажется, тогда я и сказалъ вамъ о грошовыхъ дѣлахъ то, что вы приводите въ вашемъ письмѣ. И это — мое убѣжденіе. Нужно работать одному, но для всѣхъ. И съ этимъ не страшно ни разочарованіе, ни неудавшаяся личная жизнь. Нужно идти своей дорогой, свободному и… одинокому. Въ одиночествѣ — свобода и сила. И кто дойдетъ до него сознательно и спокойно — тотъ побѣдитъ.

И я не думаю, какъ думаетъ большинство мужчинъ, что альфа и омега счастья женщины въ любви къ мужчинѣ. Если бы это было такъ — счастье было бы очень достижимо. Нѣтъ. У женщины почти всегда слишкомъ большая душа и ей тѣсно въ ея рамкахъ, и она мечется и расходуется на мелочи и часто презираетъ себя. Въ мужчинѣ почти нѣтъ этой муки презрѣнія.

Въ тотъ вечеръ, когда я получилъ ваше письмо — я почему-то не могъ заниматься. Я долго стоялъ у бюро съ перомъ въ рукахъ, но не работалось. И я почти машинально поднялъ крышку и сталъ перебирать бумаги бабушки. Мнѣ хотѣлось привести ихъ хоть во внѣшній порядокъ…. Я сначала старался не читать ихъ. Какое-то безсознательное чувство деликатности мѣшало мнѣ… Жутко было лѣзть въ чужую душу, а письма, дневники, замѣтки, конечно, душа человѣка, похороненная въ нихъ…

Случалось вамъ разбираться въ старыхъ письмахъ? Вѣдь это — могилы, оттого и перечитывать ихъ всегда грустно.

Въ какой-нибудь запискѣ вся душа живого существа, отдающая себя другой душѣ; въ нѣсколькихъ строкахъ — вся жизнь. И любовь, и счастье, и притворство, и злоба, и радость, и горе, и слезы, и улыбки — все то, что составляетъ душу человѣка — все погребено здѣсь… И все это лежитъ гдѣ-нибудь мертвое, пыльное, никому ненужное.

Я все время чувствовалъ это, когда разбирался въ бабушкинихъ запискахъ. И не могъ оторваться отъ нихъ.

Онѣ написаны неровнымъ, круглымъ почеркомъ и съ множествомъ чернильныхъ пятенъ. Я вспомнилъ, что она до самой смерти писала гусиными перьями и засыпала кляксы пескомъ… Ни года, ни числа нѣтъ ни на одной страницѣ, точно это листки разодранныхъ тетрадей или альбомовъ, и порядокъ ихъ совершенно перепутанъ.

Первое, что мнѣ бросилось въ глаза, были строки, написанныя совершенно вкось и особенно взволнованнымъ неровнымъ, почеркомъ:

«Сегодня Marie объявила, что къ ней присватался капитанъ Ряполовскій. Она отдала ему руку. Безъ моего вѣдома. Вспоминаю, какъ покойникъ-отецъ объявилъ мнѣ: Машенька! Къ обѣду пріѣдетъ твой женихъ, нашъ сосѣдъ Лужинъ. Я сговорился съ нимъ; за тобой пойдетъ сельцо Дмитровка, да триста душъ, да денегъ двадцать тысячъ ассигнаціями. Развѣ я могла перечить ему? А нынче какъ?!»

Потомъ на этой же страницѣ добавлено, но уже мельче и спокойнѣе:

«Спросилъ-ли кто у меня: хочу-ли я замужъ за Ѳедора Иларіоновича? А что можетъ быть страшнѣе для женщины, какъ отдавать себя одному, когда мечтаешь о другомъ?..»

Послѣдняя фраза взволновала меня… Черезъ нѣсколько страницъ я наткнулся на слѣдующее:

«Скончалась Eudoxie Бутылина. Упокой Господи душу ея! Богъ тамъ разсудитъ, можно или нѣтъ любить того, кого любить не должно…»

Мря сгорбленная старушка предстала сразу передо мной со своей страдающей душой и какой-то тайной. Я лихорадочно перебиралъ бумаги и боялся останавливаться на нихъ и останавливался каждую минуту. Хозяйственныя записи перемѣшивались съ изліяніями, слухи съ разными мелкими фактами. Я узналъ, между прочимъ, почему у насъ въ Турьихъ Горахъ два барскихъ дома, точно двѣ отдѣльныхъ усадьбы. Оказывается, что Турьи Горы принадлежали дѣду Ѳедору Иларіоновичу пополамъ съ братомъ. Когда дѣдъ женился, они жили втроемъ, но отношенія братьевъ, очевидно, были очень тяжелыя, потому что у бабушки много записей въ такомъ родѣ:

«Всѣ знаютъ, что Гаральдъ съ норовомъ. Зачѣмъ же Ѳедя приказалъ засѣдлать его подъ Сержа. Хорошо, что погибъ конь, а не сѣдокъ…»

«Сержъ сегодня рѣшилъ мѣсто для новаго дома: по ту сторону погоста, на опушкѣ рощи, а ее раздѣлать въ паркъ…»

«Вчера новоселье… Ѳедя молчаливъ. Сержъ грустенъ… У насъ опустѣло…»

«Сергѣй Илларіоновичъ прислалъ казачка сказать не ждать его къ ужину. Опять Ѳедя!..»

«Сколь различны эти два человѣка! Одинъ чувствителенъ и великодушенъ, другой — грубъ и ничтоженъ. Одинъ любитъ стихи и сочинителей считаетъ отъ Бога, другой говоритъ, что всѣ они дармоѣды и пишутъ только любовныя выдумки.»