Оборванная переписка

Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ повѣрить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сѣдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увѣряю себя, что такихъ М. было много…

И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищѣ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здѣсь, только здѣсь я могу освободиться отъ всѣхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замѣчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крестѣ написано:

«О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны»…

У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятникѣ вылиты слѣдующія строки:

А у моихъ ногъ — имена самыхъ мнѣ близкихъ людей Только имена, нѣсколько буквъ, представляющихъ и внѣшность и душу — всего человѣка. Прямо у ногъ — могила моего дѣда — отца моей матери съ надписью: «Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвардіи полковника и кавалера Ѳедора Иларіоновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Житія его было 47 лѣтъ и три мѣсяца». Рядомъ — могила его брата, того дѣда Сергѣя, о которомъ я писалъ вамъ. На плитѣ едва можно прочесть: «Потомственный дворянинъ Сергѣй Иларіоновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г.» А внизу мелкими буквами высѣчено: «И смерть ему едва ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ»…

Могила отца пришлась немного въ сторонѣ: «Илья Дмитріевичъ Ряполовскій. Маіоръ въ отставкѣ. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г.» Рядомъ — могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлѣзшійся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля…

Всѣ они жили, страдали, боролись… У каждаго изъ нихъ были свои сомнѣнія, муки, слезы… Сколько ихъ пролито — если собрать всѣ вмѣстѣ? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страданій всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано… И теперь — гдѣ все это? Къ чему? Зачѣмъ?

И опять передо мной ясно встала вся мимолетность бытія… Я и прежде часто думалъ о ней… Но здѣсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мнѣ, когда я прихожу къ моимъ могиламъ… И какъ прежде — она приводила меня въ отчаяніе, такъ здѣсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ…

Да, здѣсь, на погостѣ, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себѣ, напримѣръ, что дѣдъ Сергѣй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ:

«Тебѣ сорокъ два года, а развѣ ты живешь? развѣ ты жилъ? Юность ушла на безплодное негодованіе, молодость на неудачную дѣятельность, неудачную любовь… Вся жизнь — сплошная неудача. Точно надо ждать всего извнѣ: удастся — хорошо, не удастся — вся жизнь зачеркнута».

Если бы я разговаривалъ съ дѣдомъ, я, конечно, сказалъ бы ему, что виноватъ не я, а русская дѣйствительность, исторически-сложившіяся обстоятельства и т. д. и т. д. Но такъ какъ я знаю, что онъ меня не услышитъ, то я молчу и слушаю его:

«Я въ восемнадцать лѣтъ окончилъ московскій университетъ, плясалъ на балахъ, читалъ, влюблялся, обожалъ поэзію и преклонялся передъ писателями. Когда мнѣ показали Лермонтова — я чуть не бросился ему въ ноги. А мнѣ тогда было уже двадцать пять лѣтъ… Всѣ сороковые года прожилъ я за границей, гдѣ жизнь кипѣла ключемъ, жизнь политическая, научная, идейная… И я не бѣжалъ отъ нея, не боялся ея… А потомъ — пріѣздъ на родину, подготовительныя работы къ освобожденію крестьянъ, котораго мнѣ не пришлось дождаться, устройство моихъ крѣпостныхъ, оброки, выкупъ… И поверхъ всего этого: любовь, яркая, чистая, все пронизавшая собой и такая сильная, что побѣдила смерть… Я уѣхалъ на войну, дрался, какъ левъ, искалъ пули; она нашла меня, но умирать я пріѣхалъ сюда и умеръ на милыхъ, любимыхъ рукахъ… Худо-ли, хорошо-ли — но я жилъ. А ты?»

И я смотрю на себя не съ отчаяніемъ, а съ сожалѣніемъ и думаю: Да! Я не жилъ! То, что я собирался дѣлать въ университетѣ и дѣлалъ тайкомъ — не жизнь. Моя короткая дѣятельность, порваная не мной и покорно не продолжаемая дальше — не жизнь. Мое увлеченіе совершенно чуждой мнѣ дѣвушкой и женитьба на ней — не жизнь. И наконецъ, моя «несчастная любовь» — развѣ это жизнь? Я чувствовалъ, что я не милъ и не нуженъ и не ушелъ, а почти два года ждалъ, ли на что не надѣясь, и надоѣдалъ себѣ и другимъ!.. И я готовъ былъ крикнуть дѣду Сергѣю: конечно, для этого не стоило родиться, жить и умереть!.. Но мнѣ вдругъ бросилась въ глаза приписка на его могилѣ: «И смерть ему едва-ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ»…

Исчезъ! Въ концѣ концовъ не все-ли равно какой дорожкой придти къ этому? Я избралъ ту, которую считаю единственно возможной для себя; избралъ ее почти безсознательно и только теперь, когда вы позвали меня — мнѣ стало ясно какъ я ушелъ отъ моей прежней жизни… Еще недавно мнѣ казалось немыслимымъ уйдти отъ всего, что якобы живетъ, хотя я часто чувствовалъ потребность уйдти, встряхнуться и отряхнуть съ себя все, что налипло и осѣло на мнѣ за всю мою прошлую жизнь. Вы теперь знаете ее: сколько ненужнаго, грязнаго, пошлаго и прямо постыднаго. Я ушелъ и уже теперь мнѣ не приладиться къ вамъ, къ вашей петербургской жизни съ ея найзоливыми требованіями и не настоящими людьми.

Только сейчасъ, когда я представилъ себѣ, что могу поѣхать въ Петербургъ — я увидалъ, какъ я свободенъ въ моемъ одиночествѣ. Безъ него нѣтъ самостоятельности, нѣтъ полнаго освобожденія отъ того сора жизни, который дѣлаетъ человѣческое существованіе такимъ мелкимъ и безплоднымъ… И отказаться отъ этого одиночества я уже не въ силахъ, отдать себя добровольно въ рабство уже не могу и поэтому совершенно искренно говорю вамъ: я не пріѣду!

С. Р.

XLIV

Петербургъ, 1 іюля

Одиночество! Освобожденіе… И вы говорите это? Я знаю ваше прошлое, знаю, какъ вы пострадали за него, и не могу понять, какъ вы могли уйдти отъ живой жизни, какъ могли найдти свободу въ вашемъ одиночествѣ. Не на необитаемомъ же островѣ вы живете? За вашей спиной, кругомъ васъ кипитъ жизнь, идетъ смертный бой, люди кишатъ, какъ муравьи, и бьются за каждый день существованія. А вы закрываете себѣ глаза и уши и мечтаете объ освобожденіи личности путемъ одиночества. Сила и счастье не въ одиночествѣ, а въ солидарности. Мы и безъ того всѣ фатально обречены на душевное одиночество. Создавать его и дѣлать изъ него культъ — просто грѣхъ. Да еще у насъ!..

Вы скажете, что все это трюизмы, прописная, отжившая мораль… Можетъ быть! Но я не могу смириться съ вашимъ отшельничествомъ, оно злитъ меня. Я знаю, что у васъ большая научная задача, и я преклоняюсь передъ ней. Но, кромѣ вашей науки, вѣдь еще остаетесь вы, съ вашей душой, а вы хотите закопать ее тамъ, рядомъ съ вашими могилами и жить безъ любви, безъ дружбы, безъ того духовнаго общенія, которымъ только и красна жизнь человѣка!

Не сердитесь на меня, но я не могу не говорить вамъ правду, и послѣднее ваше письмо и огорчило, и разсердило меня.

В. Ч.

XLV

Турьи Горы, 5 іюля

Сердиться на васъ, дорогая Варвара Львовна? За что? За то, что вы не понимаете меня?! Это такъ естественно! Мы ушли такъ далеко одинъ отъ другого, что видимъ другъ друга, а разсмотрѣть не можемъ, слышимъ, а разслышать нѣтъ возможности… И я уже не понимаю васъ. Вы говорите мнѣ о солидарности, а мнѣ представляется Петербургъ какой-то пустыней, гдѣ людей точно песчинокъ въ пустынѣ и каждая песчинка сама по себѣ… Вы говорите, что за моей спиной люди бьются за каждый день существованія и я не вижу этого, а я вспоминаіо, какъ въ подвалѣ дома рядомъ съ вами годами шло истязаніе дѣвочки пьянымъ отцомъ я. вы узнали это только изъ судебнаго отчета… Вспоминается мнѣ и еще одинъ случай. Это было въ Парижѣ, весной, когда я былъ женихомъ… Я завтракалъ съ однимъ знакомымъ французомъ. Подали какой-то соусъ съ шампиньонами.