Лес богов

Все это свершилось с молниеносной быстротой. Залатанный затылок (рана, к счастью, оказалась не очень глубокой) смутные воспоминания и лужа крови на дороге - таковы были итоги схватки.

Хулиганы оказались поляками, но и спасители, появившиеся неведомо откуда и жестоко расправившиеся с ними, - тоже были... поляки.

Описанная потасовка вообще была характерной для наших отношений с поляками в лагере. Поляки нас защищали от поляков, "Numerus stultorum infinitus est" - несть числа дуракам! Кого, кого, но дураков везде в избытке. Каждый народ обеспечен дураками для собственного пользования и на экспорт, равно как бродягами и святыми.

В лагере было предостаточно дураков всяких национальностей, но были здесь и честные и умные люди.

Поляки составляли в лагере большинство. Поэтому дураки и босяки польского происхождения больше других бросались в глаза.

После уличной драки в отношениях поляков с нами произошла какая-то перемена. Повеяло чем-то новым. Мы почувствовали чью-то незримую, но добрую руку. Кто-то невидимый стал нам покровительствовать. Порой казалось, что создан какой-то комитет, призванный заботиться о нас. Некоторые поляки позже открыто заявили, что среди нас есть такие люди, с которыми может быть, придется в будущем столкнуться при иных обстоятельствах и было бы глупо, если бы какие-то болваны угробили их. Довольно, дескать, глупостей совершено в прошлом - пора взяться за ум. Не время считать, кто кому сколько плохого сделал. Главное - сейчас помогать друг другу.

Вечером, после драки мы стояли у забора и сетовали на свою безутешную долю. Пить хочется страшно, но нечего. О еде и думать не смеем. Хоть бы жажду утолить. Пить из колодца нельзя: заражен бациллами. В лагере есть лавочка, в которой имеется минеральная вода. Но за нее надо платить. Мы нищие. Ни у кого из нас нет ни гроша. Пусто, хоть шаром покати. На теле грязные тряпки, да и те не свои.

Вдруг к нам подошел широкоплечий краснощекий парень лет тридцати-тридцати пяти.

- Я - Каминский, - представился он. - Поляк из Померании. Не унывайте, литовцы. Осилим и лагерную чертовщину. Самые страшные времена позади. Надо только уметь жить. Ничего. Со временем освоитесь. Курить хотите? Конечно, хотите. У вас ведь ничего нет за душой.

Каминский тотчас одарил одних щепоткой табака других - сигаретой... Повел в лавочку и купил каждому бутылку воды.

Вольному человеку трудно себе представить, какой несказанно дорогой подарок преподнес нам Каминский! Что значило для нас - загнанных, истерзанных, затравленных - доброе сердечное, живое слово сочувствия. И такое щедрое угощение! А ведь сам Каминский был несчастнейшим существом! Третий год он маялся в лагере, лишенный семьи, родного крова. Все отняли у него прожорливые эсэсовские пауки.

Каминский проявлял о нас трогательную заботу. Он всеми силами старался нам помочь. В дальнейшем и мы не остались в долгу - жили по-братски.

Усмирить Вацека Козловского и изменить его отношение к нам вызвался Юлиус Шварцбарт, уроженец Закопани, человек с открытой душой и чутким сердцем склонный, как и все горцы, к мечтательности. Бывший польский офицер, попавший в плен, затем очутившийся в концентрационном лагере, Шварцбарт испытал жесточайшие муки, но остался мечтателем. Высокий стройный, мускулистый, чернобровый мужчина тридцати трех лет от роду, словоохотливый и остроумный, прирожденный художник, Юлиус дослужился до капо лагерных плотников. Он был хорошим мастером, замечательным умельцем. Особенно славился Шварцбарт художественной резьбой по дереву. Он делал изящные коробочки и дубовую с резными украшениями мебель, особенно столы и шкафы. Искусство Шварцбарта было известно далеко за пределами лагеря. Юлиус получал заказы из Берлина и других крупных центров Германии, преимущественно от сильных мира сего и влиятельных персон.

Два года тому назад Шварцбарт не на шутку сцепился с Вацеком Козловским. Вацек дал Шварцбарту пощечину. Юлиус дал сдачи. Пораженный неслыханными манерами Юлиуса, Вацек со всей ответственностью стал избивать его. Шварцбарт бросил Вацека на землю и изрядно расписал ему зад. С тех пор Юлиус стал для Вацека высочайшим авторитетом. Вацек почитал Юлиуса. Вацек Юлиуса боялся.

Когда нас отдали в распоряжение Козловского, Юлиус тотчас вызвал того к себе. Мастерские Шварцбарта находились в противоположном конце двора, и из окон было видно все, что выделывал Вацек со своими подопечными рабами.

Вызвал Юлиус Вацека и молвил. Коротко и ясно:

- Смотри у меня! Не смей прикасаться своими погаными руками к литовцам. Пусть лапы твои и не чешутся. Понял?

- Слышу... Понял - промычал Вацек, косясь в угол.

- Работой их не изводи. Коли можешь прибавь им супу, - продолжал наставлять Юлиус.

И действительно, Вацек не причинял нам особенного вреда. Из страха перед Шварцбартом он избегал даже бить нас открыто.

Бывало, скривится у Вацека челюсть, нальются кровью глаза, задрожит в руке палка, вырвется из горла змеиное шипение. Взбешенный Козловский ринется к нам, притулившимся у забора, но тут в окне столярной мастерской показывается Юлиус:

- Помни уговор, - спокойно говорит Шварцбарт.

- Ладно, ладно, дьявол, - скрежещет зубами Вацек и принимается колотить других.

Если так уж хочется подраться - не все ли равно, кого бить?

Заключенные, которых Вацек избивал экспромтом, получали двойную порцию побоев - и свою, и нашу. Таков уж закон ошибочно направленной энергии.

Кое-когда и нам доставалось от Вацека, - тогда, когда Шварцбарт этого не видел.

Заместитель начальника лагеря сказал как-то Шварцбарту с ухмылкой:

- Литовцы приехали, что же вы не деретесь?

- Мы в прошлом досыта дрались. За то все и сидим теперь тут, невозмутимо отрезал Шварцбарт.

В ответе Юлиуса был заключен глубокий смысл, безоговорочно ясный как для польской, так и для литовской интеллигенции. Руководствуясь им, мы в дальнейшем соответственно строили свои взаимоотношения. Среди поляков мы нашли много добрых, искренних друзей, на которых можно было вполне положиться в беде. Не одному из нас наши друзья-поляки оказали реальную, неоценимую поддержку. Меня лично они спасли от голодной смерти.