Мемуары Дьявола

— Как? Ты не узнал аббата Сейрака, бывшего любовника маркизы дю Валь?

— Но разве это был не ты в его обличье?

— Ах да, нынче ночью, на орлеанской дороге. Да, это правда, я позаимствовал его костюм, потому что добрый поп очень хорошо закутался, а я ненавижу холод.

— Разве не ты был в дилижансе?

— Нет, я никак не мог, священник был уже там вместе с поэтом, а места хватало только для троих.

— И не ты рассказывал эту жуткую историю?

— Я никогда не болтаю о своих делах.

— Но эта история — правда?

— Так написано.

— Ты можешь раз в жизни ответить ясно?

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «ясно».

— Правдива ли эта история, ответь: да или нет.

— А что ты имеешь в виду под словом «правдива»?

— То, что рассказывал аббат, случилось на самом деле?

— И да, и нет! Да — для тебя, который наивно верит в нее, нет — для тех, кто, как глупцы, сочтут ее сказкой.

— Но, в конце концов, независимо от моей или чьей бы то ни было веры, какова правда?

— В те времена, говорили, что Солнце вращается вокруг Земли, и это было правдой, сегодня вы верите, что Земля вращается вокруг Солнца, и сегодня это правда.

— Но из этих двух что-то правда?

— Возможно, если только правда не лежит где-то посередине.

Луицци понял, что ему не удастся заставить Дьявола сказать то, что тот не хочет говорить, и он задумался одновременно об упрямстве Дьявола, который не хотел пролить свет на то, что волновало его, и о случае, благодаря которому ему в этом странном путешествии встречались те, с кем он уже сталкивался когда-то в жизни.

Барон вдруг осознал, что вокруг него происходит борьба между Дьяволом и неизвестной силой, которая, казалось, хочет спасти его. Священник, оказавшийся у него на пути и предупредивший его о приближении рокового часа, не служил ли он, сам того не сознавая, орудием в руках этой силы? И не был ли человек, вернувшийся через покаяние на путь истинный после того, как пал столь низко, не был ли он примером, на который указывал ему чей-то перст?

Размышления барона прервались, надо было возвращаться в дилижанс, но теперь Луицци хотел спокойно все обдумать, не испытывая на себе постороннего влияния, и потому он приказал Дьяволу:

— Оставь меня.

— В данный момент это невозможно.

— Как, — возмутился Луицци, — а если я не хочу тебя слушать?

— Заткни уши.

— Будто я не знаю, что твой голос проникает сквозь самые мощные препятствия!

— На этот раз все будет иначе, я буду говорить не для тебя.

— А для кого же?

— Для твоего попутчика.

— Поэта?

— Да.

— И что же ты хочешь ему рассказать?

— Два анекдота. Один, чтобы он написал роман, который будет ужасающим; другой — чтобы он совершил подлость. И однако, из первого анекдота можно сделать доброе дело, а из второго — прекрасную комедию.

— А откуда ты знаешь, что он выберет зло?

— Я знаю человека и знаю людей, я знаю, что твой век любит уродливые картины и пренебрегает подлинным искусством.

— И что это за анекдоты?

— Ты можешь их послушать.

Так переговариваясь, они подошли к дилижансу и заняли два последних свободных места.

— Так, так, — сказал поэт, увидев Луицци, — и что вы сделали с нашим рассказчиком?

— Я отпустил его к его пастве.

— Как? — изумился поэт. — Так то был кюре?

— Да, кюре из этой деревни.

— Черт возьми, для священника он рассказывает странные вещи, он знает очень поучительные баллады.

— Вы говорите об аббате де Сейраке? — вмешался Дьявол в их разговор. — В таком случае я знаю балладу, которую он вам поведал, он знает только эту историю и рассказывает ее всякому встречному, ни дать ни взять оратор от оппозиции, который произносит одну и ту же речь, или министр, который вечно дает ему один и тот же ответ.

— Однако в ней есть кое-что для хорошей драмы, исключая скачку с трупами, — сказал поэт. — Я подумаю над этим.

— Ах! Господин занимается театром? — воскликнул Дьявол. — Как прекрасно покорять публику мощью своей мысли, держать руку на ее пульсе, заставлять содрогаться и плакать по своей воле!

— Да, — высокомерие поэта на знало границ, — это одно из наслаждений, которое мне доводилось порой испытывать.

— Что меня удивляет, — вмешался Луицци, которому этот литературный господин, оказавший ему услугу, нравился все меньше и меньше, — так это отсутствие комедий: а ведь объектов хоть отбавляй.

— Комедий? — вскричал поэт. — Да где же их взять?

— На большой дороге, — ответил барон, — они встречаются там так же часто, как в гостиных.

— Спросите лучше, как сделать комедию? — сказал Дьявол.

— Да так же, как раньше, — пожал плечами барон.

— Раньше, сударь, не боялись смеяться и высмеивать, теперь — нет, — возразил Дьявол.

— В наше время, в условиях свободы, вы считаете, что люди стали еще большими рабами, чем прежде?

Дьявол скорчил презрительную гримасу:

— В условиях, когда порок захватил все общество, уже не осталось публики, чтобы смеяться над пороком. Не стоит насмехаться над ворами в тюрьме, вам не простят рассказов об их злодеяниях, если только эти рассказы не служат для обмена опытом.

— Однако сегодня, — возмутился Луицци, — когда социальные различия стираются, можно выбирать где угодно, не опасаясь солидарности оппозиции, которая раньше была очень сильна среди людей одного сорта.

— Неужели! — воскликнул Дьявол. — Э! Да кто осмелится описать независимого депутата, который жаждет продаться, банкира-вора, идиота нотариуса, вояку-фанфарона, подлого судью, нечестного адвоката? {453} Ведь парламент, банк, нотариат, армия, суд, адвокатура — все взбунтуются. Начнут вопить о клевете, безнравственности, общественных беспорядках, призыве к бунту. Во времена Людовика Четырнадцатого все потешались над маркизами, присутствовавшими при пробуждении короля: сомневаюсь, что нынче вы можете изобразить на сцене камердинера, который одевает вашего суверена; выводили глупых бальи {454}, но ни одно правительство не позволит смеяться над глупым комиссаром полиции. Если вы захотите изобразить наглого и грубого рабочего, вы найдете тысячи наглых и грубых рабочих, не считая хороших и глупых, которые решат, что их задели, и которые освистают вас с криками, что вы клевещете на народ. Если вы изобразите безжалостного и скупого богатея, вас изгонят из всех гостиных, как жалкого завистника, которого озлобила собственная бедность. Выведите самолюбивого педанта, набитого лженаукой, и все научное сообщество восстанет против унижающего их невежды. Изобразите литературного фата, который портит ворованные мысли тем, что пропускает их под своим пером, и все фельетоны назовут вас глупцом. Тем самым остается смеяться только над горбунами и англичанами с их плохим произношением: вот и вся ваша комедия. Империя смеха принадлежит буффонаде, при условии что клоуны доведут ее до абсурда, так как, если они будут близки к правде, найдется некий гражданин, принадлежащий к некоему классу, который не захочет, чтобы над ним смеялись. Равенство перед законом уничтожило персональную сатиру, равенство перед пороком уничтожило комедию. Если рушится старое здание, опасно вставлять клин в его трещины, если рушится общество, оно не любит, когда бередят его раны {455}. Оно вводит все новые и новые законы, пудрится уважением к человеку, подпирается прописной моралью, так как боится малейших сотрясений. Уже не класс солидарен в оппозиции всякой правдивой картине, а все общество, а какой человек достаточно силен, чтобы бороться с ним?

— Добавьте к этому, — сказал поэт, — что всем этим порокам недостает выпуклости, мощи, остаются лишь стертые смешные черты…

— Уверяю вас, есть страшные пороки. — Дьявол посмотрел на поэта.

— Страсти, лишенные силы.

— Клянусь вам, что есть и чудовищные.