Обетованная земля

— Посредственный образец времен Людовика Пятнадцатого работы провинциального мастера. Оригинал, но с позднейшими слоями краски, — без запинки ответил я, про себя помянув добрым словом покойного Зоммера, истинного художника, горячо любившего всякую древность.

— Недурно, — присвистнул Сильвер, протягивая мне зажигалку. — Вы знаете больше меня. Честно говоря, этот магазин просто достался нам по наследству, — продолжил он, когда я раскурил сигару. — Мне и моему брату. Раньше мы были адвокатами. Но это занятие не для нас. Мы честные люди, а не какие-нибудь крючкотворы. А магазин получили всего несколько лет назад и многого еще не понимаем. Но нам очень нравится. Живешь здесь, как в цыганской кибитке, только она стоит на одном месте. А напротив кондитерская, из которой можно следить, не появился ли покупатель. Вы понимаете?

— Вполне.

— Магазин стоит неподвижно, зато улица постоянно движется, — пояснил Сильвер. — Как в кино. Постоянно случается что-то новое. Нам с братом это занятие нравится куда больше, чем защищать всяких жуликов и оформлять разводы. К тому же это порядочнее. Вам так не кажется?

— Совершенно верно, — ответил я, дивясь адвокату, считавшему торговлю антиквариатом более честным ремеслом, нежели юриспруденция.

Сильвер удовлетворенно кивнул:

— У нас в семье я оптимист. Близнец по гороскопу. А мой брат — пессимист. Родился под знаком Рака. Все дела мы ведем вместе. Так что его я тоже должен спросить. Согласны?

— Ничего другого мне не остается, господин Сильвер.

— Хорошо. Загляните ко мне дня через два-три. К этому времени мы и о бронзе разузнаем поподробнее. Сколько вы хотите за свою работу?

— Столько, чтобы хватало на жизнь.

— В отеле «Риц»?

— В гостинице «Рауш». Это подешевле.

— Десять долларов в день вас устроят?

— Двенадцать, — возразил я. — Я заядлый курильщик.

— Но это только на пару недель, — сказал Сильвер. — Не дольше. За прилавком нам помощь не требуется. Тут и нам-то с братом делать нечего. Так что в магазине обычно сидит кто-то один. Вот, кстати, еще одна причина, по которой мы его держим: нам хочется зарабатывать, а не мучить себя работой. Я прав?

— Конечно!

— Просто удивительно, как мы понимаем друг друга. А ведь мы почти незнакомы.

Я объяснил Сильверу, что понимание дается легко, когда ты признаешь правоту другого.

В магазин вошла дама в шляпе с перьями. Каждое ее движение сопровождалось громким шелестом. Должно быть, на ней было надето несколько слоев шелковых юбок. Как бы то ни было, она вся шелестела с низу до верху. Дама была сильно накрашена и отличалась необыкновенной пышностью форм — такая престарелая постельная куколка с дряблым, словно пудинг, лицом.

— У вас есть венецианская мебель?

— Самая лучшая, — заверил ее Сильвер, украдкой сделав мне знак уходить. — Прощайте, граф Орсини! — воскликнул он, обращаясь ко мне. — Ваша мебель будет у вас завтра утром.

— Только не раньше одиннадцати, — возразил я. — Между одиннадцатью и двенадцатью, отель «Риц». Au revoir, mon cher ^[18].

— Au revoir ^[19],— ответил Сильвер со страшным акцентом. — Ровно в одиннадцать тридцать.

— Хватит! — воскликнул Роберт Хирш. — Хватит! Тебе не кажется?

Он выключил телевизор. Диктор с ослепительной улыбкой на заплывшем от жира лице самоуверенно вещал о последних событиях в Германии. Самодовольный, сытый голос затих, а удивленное лицо растворилось в тенях, набежавших с краев экрана.

— Слава богу! — сказал Хирш. — Самое лучшее в этих машинах то, что их всегда можно выключить.

— Радио лучше, — возразил я. — По крайней мере, не видишь диктора.

— Хочешь послушать радио?

Я покачал головой:

— Все кончено, Роберт! Ничего не вышло. Искра не разгорелась. Это не революция.

— Это был путч. Поднятый военными, военными и подавленный. — Хирш смотрел на меня ясными, отчаянными глазами. — Бунт профессионалов, Людвиг. Они знали, что война проиграна, и хотели спасти Германию от поражения. Это было восстание патриотов, а не гуманистов.

— Эти понятия нельзя разделять. И потом, мятеж был не только военным — штатские в нем тоже участвовали.

Хирш покачал головой:

— Нет, можно. Если бы Гитлер и дальше шагал от победы к победе, ничего бы не случилось. Так что это не восстание против режима убийц, а мятеж против режима неудачников. Пока людей сажали в концлагеря и сжигали в крематориях, никто не протестовал. Зато когда Германия стала терпеть поражение, они тут же подняли путч.

Мне было жаль Хирша. Он страдал совсем иначе, чем я. Вся его жизнь во Франции была проникнута гневом, состраданием и страстным авантюризмом — моральная сторона вопроса волновала его куда меньше. Окажись на его месте какой-нибудь поборник морали, он быстро угодил бы в ловушку к немцам. А Хирш, как ни странно, был в чем-то сродни своему противнику, хотя и превосходил его во всех отношениях. Нацисты же, несмотря на полное отсутствие совести, были ужасными моралистами, навьюченными тяжелым, неповоротливым мировоззрением — черной моралью и грязным, кровавым мировоззрением, сводившимся к двум принципам: абсолютной власти приказа и рабскому послушанию.

По сравнению с ними Хирш находился в более выгодном положении: он не тащил обозов с амуницией, а отправлялся в бой налегке и во всем следовал голосу разума, не поддаваясь эмоциям. Недаром он был сыном народа, почитавшего ученых и философов уже тогда, когда его преследователи еще прыгали по деревьям, как обезьяны. На стороне Хирша была интуиция и спонтанность рефлексов; он словно и знать не хотел о традициях своего народа, который две с половиной тысячи лет терпел преследования, безропотно страдал и предавался отчаянию. Задумайся он над этим, он бы тут же потерял уверенность в себе и мигом пропал бы.

Я внимательно разглядывал Роберта. Сейчас его лицо казалось спокойным и сосредоточенным. Однако таким же спокойным выглядел некогда и Йозеф Бэр; это было еще в Париже — тогда, сославшись на смертельную усталость, я отказался пить и дискутировать с ним целую ночь напролет. На следующее утро обнаружилось, что он повесился прямо перед окном своей каморки. Его тело раскачивалось на ветру, который хлопал распахнутой створкой окна, словно маятник часов, медленно отмерявший минуты где-то в загробном мире. Люди, лишенные корней, особенно уязвимы и беззащитны перед лицом опасных случайностей, которым в обычной жизни не придаешь большого значения. Смертельно опасным мог стать и собственный рассудок, пустившийся в дебри самоанализа; так смалываются в песок мельничные жернова, если в них не засыпать зерна. Все это мне было известно, и потому после волнений минувшей ночи я не жалел сил, понуждая себя к покорности и забвению. Кто научился терпению, тот был надежнее защищен от разрушений, производимых разочарованием. А Хирш никогда не умел ждать.

Вдобавок ко всему в нем скрывался заядлый вояка. Роберт был не просто раздосадован провалом — он не мог примириться с тем, как по-дилетантски был подготовлен мятеж и само покушение. В нем негодовал профессионал, обнаруживший грубую ошибку коллег.

В магазин зашла краснощекая женщина, по виду домохозяйка. Она потребовала тостер с автоматическим отключением. Я с интересом наблюдал, как Хирш демонстрирует ей сверкающий хромированным корпусом аппарат. Он терпеливо выслушивал покупательницу, давал объяснения и даже ухитрился всучить ей еще и электроутюг; и все же я с трудом мог представить его себе в роли преуспевающего торговца.

Я посмотрел на улицу. Наступил час конторских служащих. В это время все они шли обедать в драгсторы. Выпорхнув, как из клеток, из своих бюро с кондиционированным воздухом, они наслаждались кратким мигом свободы, сразу возомнив себя на две ступени тарифной сетки выше, чем на самом деле. Они самоуверенно шагали целыми группами, громко болтали, теплый ветер играл полами их пиджаков, а они кипели полуденной жизнью и были полны иллюзий, что давно бы уже превратились в начальников, если бы на земле была справедливость.