Обетованная земля

Он разжал свою громадную руку. На ладони лежали две таблетки.

— Снотворное. Завтра с утра будет время разобраться, где правда, а где ложь. Послушайся старого эмигранта, который десять раз тешил себя теми же надеждами, что и ты, и одиннадцать раз их хоронил.

— Думаешь, и на этот раз ничем хорошим не кончится?

— Завтра видно будет. По ночам надежда навевает странные фантазии. По себе знаю: порою даже убийца может превратиться в героя, если он выступит за, а не против тебя. Эти игры я давно бросил — лучше уж снова верить в десять заповедей. Они и так достаточно несовершенны.

В холле показалась тень женщины. Это была дама преклонных лет с кожей, похожей на серую, мятую папиросную бумагу. Мойков встал:

— Вам что-нибудь нужно, графиня?

Тень торопливо закивала:

— Сердечную настоечку, Владимир Иванович. Моя вся вышла. Эти июльские ночи! Никак не спится. Все вспоминаешь петербургские ночи в пятнадцатом году. Бедный государь!

Мойков вручил ей маленькую бутылочку водки.

— Вот ваша настойка, графиня. Доброй ночи, спите спокойно!

— Я постараюсь.

Тень выскользнула из холла. На ней было старомодное серое кружевное платье с рюшами.

— Она живет только прошлым, — заметил Мойков. — Время остановилось для нее после революции семнадцатого года. В тот год она и умерла, только до сих пор не знает об этом. — Он пристально посмотрел на меня. — А за эти тридцать лет случилось слишком много всего, Людвиг. И никакой справедливости в этом кровавом прошлом не было и нет. Иначе пришлось бы истребить полмира. Поверь мне, старику, который когда-то думал так же, как ты.

Я взял радиоприемник и поднялся к себе в номер. Окна комнаты были открыты. На тумбочке стояла китайская бронза. Как бесконечно давно это все было, подумал я. Я поставил радио рядом с вазой и уселся слушать новости, которые передавали нерегулярно и зачитывали неразборчивой скороговоркой в перерывах между джазом и рекламой виски, туалетной бумаги, кольдкрема, летних распродаж, бензина и фешенебельных кладбищ с песчаным грунтом и красивыми видами. Я попытался поймать какую-нибудь заморскую радиостанцию, Англию или Африку; время от времени мне это даже почти удавалось: я разбирал несколько слов, но потом все снова тонуло в неясном треске — то ли шторм бушевал над океаном, то ли гроза разразилась за горизонтом, а может, то были отголоски далеких сражений.

Я встал с кровати и долго смотрел из окна, за которым развесила свои яркие звезды безмолвная июльская ночь. Наконец я снова включил приемник, из которого хлынула бестолковая смесь рекламы с трагедией, причем единственная разница меж ними состояла в том, что реклама становилась все громче и навязчивее, а новости — все хуже и хуже.

Покушение не удалось, в армии начались аресты мятежников — генералы против генералов, а партия убийц тем временем выдумывала для них новые методы пыток: заговорщиков полагалось не просто повесить или обезглавить, а вдоволь помучить перед смертью. Тысячи голосов взывали в эту ночь к Богу, но он, как видно, был на стороне Гитлера. Заснул я только под самое утро, совершенно обессиленный.

В полдень я узнал от Мойкова, что ночью умер один из постояльцев — какой-то робкий эмигрант, целыми днями не выходивший из комнаты. Я его ни разу не видел. Его звали Зигфрид Зааль, а умер он от инфаркта. Тело уже увезли.

— Можешь переехать в его комнату, — сказал Мойков, — она просторнее твоей. И лучше. Ближе к душу. За ту же цену.

Я отказался. Этого Мойков понять никак не мог. Да и я сам, в сущности, тоже.

— Выглядишь ты ужасно, — заметил он. — Видно, снотворное тебя не берет.

— Почему же, обычно берет.

Он окинул меня критическим взглядом.

— В твоем возрасте я тоже только и думал, что о своей личной мести и своей личной справедливости, — сказал он. — А теперь как вспомню, так сам себе кажусь ребенком, который после ужасного землетрясения спрашивает, куда девался его мячик. Понимаешь, о чем я, Людвиг?

— Нет, — ответил я. — Но чтобы ты не подумал, будто я свихнулся, я, так и быть, переселюсь в комнату Зигфрида Зааля.

Я подумал, не позвонить ли Хиршу. Однако внезапно понял, что устал от разговоров о покушении. Оно не удалось, и все осталось по-прежнему. А значит, и говорить было не о чем.

VI

Я принес бронзу назад к Сильверу.

— Она настоящая, — объявил я.

— Прекрасно. Но доплачивать вы все равно не обязаны. Продано, — значит, продано. Мы здесь люди честные.

— И тем не менее я ее возвращаю.

— Почему?

— Потому что я хочу предложить вам сделку.

Сильвер сунул руку в карман пиджака, вытащил десятидолларовую бумажку, поцеловал ее и переложил в другой карман.

— Позвольте мне пригласить вас. Куда бы вы хотели?

— Но почему?

— Мы с братом заключили пари, вернете вы бронзу или нет. Я выиграл. Пойдемте выпьем кофе? Не этого американского, а чешского? Американцы кипятят его до одурения. В чешской кондитерской, напротив, так не делают. Они заваривают свежий кофе, доводят его до кипения и снимают с огня.

Мы перебрались через бурлящую улицу. Поливальная машина едва не окатила нас мощной струей воды. Потом нас чуть было не задавил фиолетовый фургон, развозивший детские пеленки. Сильвер еле успел выскочить у него из-под колес, совершив необычайно грациозный прыжок. Тут я заметил, что сегодня к своим лакированным туфлям он надел желтые носки.

— Какую же сделку вы хотите мне предложить? — спросил он, когда мы сидели в кондитерской, наслаждаясь ароматами выпечки, какао и кофе.

— Я хочу вернуть вам бронзу. А когда вы ее продадите, выручку мы с вами поделим. Сорок процентов вам, шестьдесят мне.

— Это у вас называется «поделить»?

— Я бы даже сказал — щедро поделить.

— Зачем же вы вообще берете меня в долю, если уверены, что бронза настоящая?

— У меня есть две причины. Во-первых, я не смогу ее продать. Я здесь никого не знаю. Во-вторых, я ищу работу. Работу особого рода: временную, без официального разрешения. Короче говоря, работу для эмигранта.

Сильвер пристально посмотрел на меня:

— Вы еврей?

Я кивнул.

— Беженец?

— Да. Но виза у меня есть.

Сильвер задумался:

— А что бы вы хотели делать?

— Да что угодно. Составлять каталоги, наводить порядок — какую-нибудь нелегальную работу. На пару недель, не больше, пока я не подыщу себе еще что-нибудь.

— Понятно. Необычное у вас предложение. У нас в магазине есть громадный подвал. Там полно всякого хлама — мы даже сами не знаем как следует, что там лежит. Вы в этом деле разбираетесь?

— Более-менее. С разборкой и каталогизацией справлюсь, я думаю.

— Где вы учились?

Я вытащил свой паспорт. Сильвер взглянул на графу «Профессия».

— Антиквар, — сказал он. — Так я сразу и подумал! Коллега!

Он допил свой кофе:

— Тогда вернемся в магазин.

Мы снова перешли через улицу. Асфальт почти уже просох после поливальной машины. Солнце жарко пекло, в воздухе пахло влагой и выхлопными газами.

— Старая бронза — это ваш конек? — спросил Сильвер.

Я кивнул:

— Бронза, ковры, еще кое-что.

— Где вы учились?

— В Брюсселе и Париже.

Сильвер протянул мне черную тонкую бразильскую сигару. Я терпеть не мог сигар, но эту все-таки взял.

Я освободил бронзовую вазу от бумажной обертки и внимательно рассмотрел на солнце. На какой-то миг во мне снова проснулся ужас ночей, проведенных в гулких залах брюссельского музея, и я поспешно поставил бронзу на столик у окна.

Сильвер наблюдал за мной.

— Я скажу вам, что мы сделаем, — объявил он. — Я покажу эту бронзу владельцу фирмы «Лу энд компани». Я слышал, он вот-вот должен вернуться из Сан-Франциско. Я сам в этих вещах не очень разбираюсь. Согласны?

— Согласен. А что насчет работы? Разборки и классификации?

— Что вы скажете вот об этом экземпляре?