Обетованная земля

Я двинулся в глубь парка к небольшому озеру. Оно тихо мерцало в свете незримой луны. Я сел на скамью. Мне никак не удавалось собраться с мыслями. Я пытался сосредоточиться, но не мог удержать внезапно нахлынувшие образы прошлого: они неслись вихрем, дрожали, кружили передо мной, пялились на меня своими пустыми глазницами, снова пропадали в тени деревьев, шелестели листвой, неслышными шагами вновь подкрадывались ко мне, их глухие голоса взывали ко мне из пепла и скорби, они умоляюще шептали, воскрешая образы прошлого из бездорожья ушедших лет, так что под конец я почти уже верил в реальность этих галлюцинаций, думал, что и вправду вижу их перед собой, в призрачном сплетении вины, ответственности, раскаяния, бессилия, горечи и неугасимого зова мести. Теплая июльская ночь, полная ароматов цветения и произрастания, смешанных с запахом влажной гнили, поднимавшимся с неподвижной, черной глади озера, где время от времени сонно покрякивали утки, — эта ночь разбередила всю мою душу; скорбным маршем прошли предо мной призраки былой боли, вины, неисполненных обещаний. Я поднялся; у меня больше не было сил неподвижно сидеть на скамье, чувствуя, как прямо перед моим лицом проносятся летучие мыши, обдавая меня холодным могильным духом, от которого у меня то и дело перехватывало дыхание. Я пошел по дороге, ведущей в глубь парка, обвитый обрывками воспоминаний, словно рваным плащом, даже не зная толком, куда бреду. Наконец я остановился на какой-то песчаной площадке. Здесь, посреди поляны, в ярком лунном свете поблескивала небольшая карусель. Она была как-то небрежно, наспех завешена парусиной, из-под которой то тут, то там торчали лошадки в позолоченной упряжи с развевающимися гривами, кораблики, медведи и слоны. Все они словно застыли на полном ходу, окаменели в галопе. Фигуры беззвучно замерли как заколдованные, точно в сказке. Я долго стоял, глядя на эту застывшую жизнь: задуманная как воплощение беззаботной радости, она казалась мне тем более особенно безотрадной и заставляла задуматься о многом.

Вдруг послышались шаги. Из темноты за моей спиной выросли два полицейских. Прежде чем я успел задаться вопросом, бежать мне или нет, они уже были рядом со мной. Я застыл как вкопанный.

— Что вы здесь делаете? — спокойно спросил меня один из полицейских, тот, что был ростом повыше.

— Гуляю, — ответил я.

— Здесь, в парке, ночью? Зачем?

Я не знал, что сказать.

— Документы? — потребовал второй полицейский.

Паспорт Зоммера у меня был с собой. Они изучали его при свете карманного фонарики.

— Значит, вы не американец? — снова заговорил второй полицейский.

— Нет.

— Где вы живете?

— В гостинице «Рауш».

— Вы недавно в Нью-Йорке? — спросил долговязый.

— Да, недавно.

Коротышка по-прежнему вертел в руках мой паспорт. Я чувствовал противное посасывание под ложечкой, хорошо известное мне за последние десять лет по встречам с полицией. Я отвел взгляд в сторону и стал рассматривать карусель и лакированного скакуна в вечном протесте, взвившегося на дыбы перед носом позолоченной гондолы, а потом поднял глаза к звездному небу над головой. Вот будет странно, думал я, если меня посадят в тюрьму как немецкого шпиона. Между тем коротышка все еще листал мой паспорт.

— Ну что, разобрался? — спросил долговязый.

— Кажется, он не грабитель, Джим.

Джим молчал. Его напарник начал терять терпение:

— Пойдем дальше, Джим.

Он обратился ко мне:

— Вы разве не знаете, что бродить здесь одному по ночам опасно?

Я покачал головой. У меня были совсем другие понятия об опасности. Я снова взглянул на карусель.

— По ночам здесь шляется совсем особый народ, — объяснил долговязый. — Воры, карманники и прочая шваль. Каждую минуту тут что-нибудь случается. Или вы хотите, чтобы вас искалечили?

Он засмеялся. Я молча стоял, не отрывая взгляда от паспорта, который оставался в руках у коротышки. Я понимал, что без этого паспорта никогда не смогу вернуться в Европу.

— Пойдемте с нами, — наконец сказал Джим. Паспорт он мне так и не отдал.

Я последовал за ними. Мы подошли к полицейскому автомобилю, стоявшему у края аллеи.

— Садитесь, — велел Джим.

Я сел на заднее сиденье. В голове у меня было пусто.

Вскоре мы выехали из парка на Пятьдесят девятую улицу. Машина остановилась. Джим обернулся назад и вручил мне паспорт.

— Значит, так, приятель, — сказал он. — Можете здесь выходить. А то мало ли кто вам в парке встретится.

Оба полицейских рассмеялись.

— Мы, понимаешь, гуманисты, — заявил Джим. — Большие гуманисты, приятель. В рамках разумного.

Я вдруг почувствовал, что мой затылок стал мокрым от пота, и механически кивнул.

— Скажите, утренние газеты уже вышли? — спросил я.

— Да. Этот ублюдок выжил. Ублюдкам всегда везет.

Я пошел вдоль по улице, мимо отеля «Сент-Мориц» с его небольшим палисадником, где были расставлены несколько столов и стульев. Нигде больше я такого в Нью-Йорке не видел. Таких уличных кафе с газетами, как в Париже, Вене или даже любом захолустном европейском городке, в Нью-Йорке не было. Должно быть, у здешних жителей не хватало времени на такие пустяки.

Я подошел к газетному киоску. Внезапно на меня навалилась усталость. Я пробежал глазами первые страницы. Гитлер не погиб. Все прочие новости были противоречивы. Военный мятеж в Германии то ли был, то ли нет. Кажется, Берлин все еще оставался в руках повстанцев. Но предводители восстания уже были арестованы верными гитлеровскими генералами. А Гитлер был жив. Он у власти и уже отдал приказ повесить всех бунтарей.

— Когда выйдут следующие газеты? — спросил я.

— Завтра в полдень. Дневные газеты. А это уже утренние.

Я растерянно глядел на продавца.

— Радио, — сказал он. — Включите свой приемник. По радио всю ночь передают последние новости.

— Ну конечно!

Радио у меня не было. Но у Мойкова оно имелось. Может быть, Мойков уже вернулся. Я поймал такси и поехал к себе в гостиницу — я был слишком обессилен, чтобы идти пешком. К тому же я хотел поскорее добраться до места. Я весь дрожал от нетерпения, и в то же время я чувствовал странную безучастность ко всему, как если бы все звуки и прочие чувства доходили до меня через толстый слой ваты.

Мойков был в гостинице. Выяснилось, что он никуда не уходил.

— Здесь был Хирш, — сообщил он.

— Когда?

— Два часа назад.

Как раз в это время я стучал в дверь его квартиры.

— Он передал что-нибудь?

В ответ Мойков указал на радиоприемник, сиявший хромированными кнопками.

— Он принес тебе вот этот приемник. «Зенит» — очень хороший аппарат. Сказал, что сегодня он тебе пригодится.

Я кивнул:

— А больше он ничего не сказал?

— Он ушел полчаса назад. Был очень взволнован, но полон пессимизма. Заявил, что у немцев не получилось еще ни одной революции. Даже порядочного восстания. Их бог — это порядок и дисциплина, а не совесть. О покушении он сказал, что это военный мятеж и что подняли его не потому, что нацисты уничтожили миллионы людей и превратили права и законы в кровавый фарс, а потому, что они проиграли войну. Мы вместе с ним слушали новости, а полчаса назад, когда сообщили, что Гитлер жив и взывает о мести, Хирш не выдержал и ушел. Приемник он оставил тебе.

— С тех пор были какие-нибудь новости?

— Гитлер собирается выступить с речью. Хочет убедить народ, будто его спасло само Провидение.

— Естественно. А про войска на фронте что слышно?

Мойков покачал головой:

— Ничего, Людвиг. Война продолжается.

Я кивнул. Мойков пристально посмотрел на меня:

— На тебе лица нет. Мы с Хиршем распили бутылку водки. Но с тобой я готов выпить еще одну. Эта ночь — самое подходящее время для нервных срывов. Или для выпивки.

Но я решил отказаться:

— Нет, Владимир. Я устал до смерти. Но радио я заберу с собой. У меня в номере есть розетка?

— Она тебе не потребуется. Это переносной приемник. — Мойков все еще не отрывал от меня взгляда. — Не дури, выпей хоть немного. И еще вот это…