1919

На второй год Дик и Блейк Уиглсуорс стали закадычными друзьями. Дик снимал комнату в Риджли, и Блейк дневал и ночевал у него. Дик внезапно почувствовал, что он любит университет, недели пролетали для него незаметно. Истекшей зимой «Адвокат» и «Ежемесячник» напечатали каждый по одному его стихотворению; он и Нед, как он окрестил Блейка Уиглсуорса, пили после обеда чай и беседовали о книгах и поэтах и зажигали в комнате свечи. В столовке они почти никогда больше не обедали, хотя Дик был там абонирован. У Дика не осталось ни гроша на мелкие расходы после того, как он заплатил за стол и право учения и комнату в Риджли, но Нед получал от родителей сравнительно большие деньги, которых хватало на двоих. Уиглсуорсы были состоятельные люди, по воскресеньям они приглашали Дика к себе в Нахант обедать. Отец Неда был когда-то художественным критиком и носил седую вандейковскую бородку; в гостиной у них был итальянский мраморный камин, над которым висела картина, изображавшая Мадонну с двумя ангелами и лилиями; Уиглсуорсы утверждали, что это – Боттичелли, хотя Б. Б. – по злому умыслу, как объяснял мистер Уиглсуорс, – настаивал на том, что это Боттичини.

Субботними вечерами Дик и Нед отправлялись в Бостон и обедали у «Торндайка» и чуточку пьянели от искристого итальянского вина. После обеда они шли в театр или в варьете.

Следующим летом Хайрам Хелси Купер агитировал за Вильсона. Несмотря на иронические письма Неда, Дик до самозабвения увлекся «Новой свободой» [23] – Мы слишком горды, чтобы воевать, Нейтралитетом на словах и на деле, Промышленной гармонией между капиталом и трудом – и работал по двенадцать часов в день, печатая воззвания, уговаривая провинциальных редакторов, чтобы они предоставляли побольше места в своих газетах речам мистера Купера, в которых клеймился монополистический капитал и привилегии. Он испытал разочарование, когда ему пришлось вернуться к умирающим вязам университетского сада и лекциям, в которых никто ни за что не боролся и ни на кого не нападал, к «Холму снов» в послеобеденному чаю. Он получил стипендию филологического факультета и снял вместе с Недом комнату на Гарден-стрит. У них завелось много приятелей, интересовавшихся литературой, изящными искусствами и тому подобным; они собирались в комнате Дика и Неда в сумерки и засиживались до позднего вечера при свечах, в клубах дыма и ладана, курившегося перед бронзовым Буддой, которого Нед как-то купил спьяна в китайском квартале; пили чай, и ели кекс, и разговаривали. Нед не произносил ни слова и оживлялся, только когда речь заходила о выпивке или парусных судах; когда кто-нибудь заговаривал о политике или войне или еще о чем-нибудь в этом роде, он закрывал глаза, откидывал голову назад и говорил: «Белиберда».

В день выборов Дик так волновался, что пропустил все лекции. После обеда он и Нед пошли погулять по Норт-Энду и дошли до верфи. Был промозглый, серый день. Они обсуждали свой план, которым никогда ни с кем не делились: по окончании занятий они решили раздобыть ялик или кеч и добраться вдоль побережья до Флориды и вест-индских островов, а потом выйти Панамским каналом в Тихий океан. Нед купил учебник навигации и зубрил его. Он сердился на Дика за то, что тот не склонен был разговаривать о мореплавании, а все гадал вслух, за кого будет голосовать такой-то штат, а за кого – такой-то. Они мрачно пошли ужинать в «Венецию»; ресторан был битком набит, и они ели холодные scalopini [24] и спагетти; подавали отвратительно. Не успели они выпить fiasco белого орвието, как Нед заказал еще одну; они вышли из ресторана преувеличенно твердой походкой, слегка прислонившись друг к другу. Бестелесные лица проносились мимо них в розовато-золотых сумерках Ганновер-стрит. Внезапно они очутились на краю площади в толпе, которая читала бюллетень выборов, висевший на здании «Бостон геральд».

– Кто победил? Бей его… Да здравствуют наши! – орал Нед, не переставая.

– Вы что, не знаете, что сегодня выборы? – сквозь зубы сказал за их спиной кто-то, не разжимая рта.

– Белиберда, – заблеял ему Нед прямо в лицо.

Дику пришлось утащить его в боковую аллею, чтобы избежать драки.

– Нас непременно посадят, если ты не прекратишь, – тревожно шепнул ему Дик. – И кроме того, я хочу дождаться результатов. Может быть, Вильсон победит.

– Пойдем к «Франку Локку», выпьем.

Дику хотелось остаться и дождаться результатов; он волновался и не хотел больше пить.

– Это значит, что мы не будем воевать.

– Лучше пускай война, – сказал Нед, еле ворочая языком. – Будет забавно… Все равно, война не война, выпьем еще по маленькой.

Буфетчик у «Франка Локка» отказался подавать им, хотя раньше они часто там пили, и они поплелись, обескураженные, по Вашингтон-стрит в другой кабак, как вдруг мимо них промчался газетчик с экстренным выпуском, в котором четырехдюймовыми буквами было напечатано: «ХЬЮЗ ВЫБРАН». [25]

– Ура! – завопил Нед.

Дик заткнул ему рот ладонью, и они стали возиться посредине улицы; вокруг них собралась враждебно настроенная толпа. Дик слышал глухие неприязненные голоса:

– Студенты… Из Гарварда…

У Дика свалилась шляпа. Нед выпустил Дика, чтобы дать ему возможность поднять ее. К ним, расталкивая толпу, приближался фараон. Они встали и ушли трезвой походкой, с раскрасневшимися лицами.

– Все это белиберда, – сказал Нед задыхаясь.

Они пошли по направлению к площади Сколлей. Дик был взбешен.

Толпа на площади Сколлей ему тоже не понравилась, и ему захотелось домой, в Кембридж, но Нед затеял разговор с каким-то подозрительным субъектом и матросом, еле стоявшим на ногах.

– Знаешь что, Чеб, поведем-ка их к мамаше Блай, – сказал подозрительный субъект, толкая матроса локтем в бок.

– Только тихо, братец, только тихо… – бормотал матрос.

– Куда угодно, только чтоб не видеть этой белиберды! – заорал Нед пошатываясь.

– Слушай, Нед, ты пьян, идем в Кембридж! – отчаянно завопил ему Дик в самое ухо, хватая его за рукав. – Они тебя напоят и ограбят.

– Кто меня напоит, я и так пьян… Белиберда! – заржал Нед и, стащив с матроса белую шапочку, надел ее себе на голову вместо шляпы.

– Ну черт с тобой, как хочешь, я пойду. – Дик внезапно выпустил руку Неда и стремительно ушел.

Он шел по Бикон-хилл, и в ушах у него звенело, в висках стучало, голова горела. Он добрался пешком до Кембриджа и вошел в свою комнату, дрожа от усталости, готовый расплакаться. Он лег в кровать, но не мог заснуть и лежал всю ночь, дрожа от холода, несмотря на то что навалил ковер поверх груды одеял, и прислушивался к каждому звуку, доносившемуся с улицы.

Наутро он встал с головной болью и с отчаянным жжением во всем теле. Он как раз пил кофе и ел поджаренную булку у стойки буфета, когда вошел Нед, свежий и розовый, с улыбкой, кривившей весь его рот.

– Ну-с, дорогой мой политик, профессор Вильсон выбран, и нам придется расстаться с мечтой о сабле и эполетах.

Дик что-то буркнул и продолжал есть.

– Я беспокоился о тебе, – как ни в чем не бывало продолжал Нед. – Куда ты исчез?

– А как по-твоему? Пошел домой и лег спать, – отрезал Дик.

– Этот Барни оказался очень забавным малым, инструктором бокса. Если бы не больное сердце, он был бы чемпионом тяжелого веса Новой Англии. Мы в конечном счете попали в турецкие бани… удивительно забавное место.

У Дика было такое чувство, словно ему дали пощечину.

– Мне надо идти в лабораторию, – сказал он хрипло и вышел из столовой.

Он вернулся в Риджли только в сумерки. В комнате то-то был. Это Нед шагал взад и вперед в голубых сумерках.

– Дик, – пробормотал он, как только Дик закрыл за собой дверь, – не надо сердиться. – Он стоял посредине комнаты, засунув руки в карманы, раскачиваясь. – Дик, не надо сердиться на человека, когда он пьян… Не надо вообще сердиться на людей. Будь другом, согрей мне стакан чаю.