Дидро в Петербурге

гнева императрицы. Говоря же серьезно, мой гениальный друг, Вы – единственный, кого мы все, и прежде всего императрица, считаем способным разогнать те хмурые тучи, которые уже добрые три месяца собираются на ее небосклоне. Императрица горит желанием лично познакомиться с Вами, и не только она. Екатерина Великая ожидает Вас; Екатерина Малая по Вам вздыхает; двор, государство и в особенности Академия наук – все жаждут Вас видеть. Следовательно, приезжайте незамедлительно, но коль скоро Вы окажетесь настолько жестокосердным и станете и далее лишать нас возможности лицезреть Вас, то пришлите хотя бы свое изображение. Мы велим изготовить с него сотни миниатюрных копий и все будем носить их на сердце».

Этого фимиама с избытком хватило даже для такого философа, как Дидро. А Дидро был не только философом, но и светским человеком. Он был галантен, любил женщин, особенно молодых и красивых, а к каждому из петербургских писем было приложено также по портрету.

Один изображал гордую головку с огромными, выразительными серыми глазами и весьма маленькими устами; широкая орденская лента прикрывала пышную грудь. Второй же – тонкое, страстное личико с полузакрытыми темными бархатистыми очами. И оба лика одухотворены, оба прекрасны, оба соблазнительны.

Дидро стоял меж двумя портретами, в полном смысле слова как буриданов осел{[7]} между двумя охапками сена, о котором повествует его циничный Рамо. В правой руке философ держал портрет императрицы, в левой – портрет очаровательной президентши, и, в конце концов, наш герой отправился к своему портному и заказал себе новый костюм в кредит – кредит же философа в те времена был неисчерпаем – сменил свою шляпу, во всем Париже известную как «потертый фетр Дидро», на новую модную треуголку, собственноручно вычистил опойковый дорожный мешок, упаковал вещи, затем закутался в широкую синюю пелерину, унаследованную им от отца, и сел в почтовую карету.

Париж приуныл, прослышав об отъезде Дидро, а Петербург возликовал.

Столь много в ту эпоху значил умный человек.

Петербург ликовал. То есть, ликовал он за небольшим исключением. И это маленькое исключение представлял из себя крупный философ и естествоиспытатель Павел Иванович Лажечников.

Едва ли не единственное преимущество Лажечникова состояло в его гренадерском росте, его фигура была на голову выше всех петербургских ученых. Как деятель науки Лажечников был весьма невысок. Как же случилось, что он, тем не менее, засиял на петербургском небосводе звездой первой величины?

Лажечников стал ученым так же, как в те времена в России становились министрами или генералами – благодаря милости императрицы. Он родился в Москве, в семье зажиточного мещанина и получил такое же образование, как и прочие мужи, которые в те времена управляли российским государством, выигрывали сражения, и которые преимущественно и составляли высшее общество Петербурга. До двадцатилетнего возраста он помогал отцу и, между прочим, занимался изготовлением чучел зверей, уж это-то, надо сказать,