Мой роман, или Разнообразие английской жизни

В то время, как Рандаль делал свои соображения, а Франк находился под влиянием невыносимой муки любящего сердца, когда шепот гостей насчет очевидной любезности между пленительной хозяйкой дома и даровитым гостем долетал до слуха мыслящего спекулянта и ревнивого любовника, разговор между двумя предметами, обратившими на себя внимание и возбудившими шепот, припал новый оборот. Беатриче сама сделала усилие переменить его.

– Давно, милорд, сказала она, продолжая говорить по-итальянски: – очень давно я не слыхала таких идей, какие вы сообщаете мне; и если я и считаю себя вполне недостойной их, то это происходит от удовольствия, которое я ощущала, читая идеи совершенно чуждые разговорному миру, в котором живу.

Сказав это, Беатриче взяла книгу со стола.

– Читали ли вы это сочинение?

Гарлей взглянул на заглавный листок.

– Читал и знаю самого автора.

– Завидую вам, милорд. Мне бы очень приятно было познакомиться с человеком, открывшим для меня глубины моего собственного сердца, в которые, признаюсь, я никогда не заглядывала.

– Очаровательная маркиза, если эта книга произвела на вас такое действие, то согласитесь, что я говорил с вами без всякой лести, что я совершенно беспристрастно оценил способности вашей души. Вся прелесть этого сочинения заключается в простом пробуждении добрых и высоких чувств; для тех, кто лишился этих чувств, оно не имело бы в себе никакого достоинства.

– В этом отношении я с вами несогласна: почему же эта книга пользуется такою популярностью?

– Потому, что добрые и высокие чувства составляют неотъемлемую принадлежность всякого человеческого сердца: они пробуждаются в нем при первом воззвании….

– Пожалуста, милорд, не старайтесь убедить меня в этом! Я привыкла видеть в свете в людях так много низкого, порочного!

– Простите мне один нескромный вопрос: скажите, что вы называете светом?

Беатриче сначала с изумлением взглянула на Гарлея, потом окинула взором гостиную; в этом взоре отражалась глубокая ирония.

– Я так и думал: эту маленькую комнату вы называете «светом». Пусть будет по-вашему. Осмелюсь сказать вам, что если бы все собрание в этой гостиной внезапно обратилось в зрителей театральной сцены, и что если бы вы с таким же совершенством исполняли роль актрисы, с каким исполняете все другие роли, которые приняты и нравятся в свете….

– Что же из этого следует?

– Еслиб вы вздумали произнесть на этой сцене несколько нелепых и унижающих достоинство женщины мыслей, вас бы непременно ошикали. Но пусть всякая другая женщина, неимеющая и половину ваших дарований, – пусть она войдет на те же помостки и выразит мысли пленительные и женские или благородные и возвышенные, и, поверьте, что рукоплесканиям не будет конца и на глазах у многих, чье сердце уже давно охладело, навернется горячая слеза. Самое верное доказательство неотъемлемого благородства возвышенности вашей души заключается в сочувствии всему прекрасному, возвышенному. Не думайте, что свет так низок, так порочен; будь это так, поверьте, что никакое бы общество не могло просуществовать в течение дня. Однако, вы заметили давича, что вам приятно было бы познакомиться с автором этой книги. Не угодно ли, я доставлю вам это удовольствие?

– Сделайте одолжение.

– А теперь, сказал Гарлей, вставая и сохраняя на лице своем непринужденную, привлекательную улыбку: – как вы полагаете теперь, останемся ли мы друзьями навсегда?

– Вы меня так напугали, что я едва ли могу ответить вам на этот вопрос. Скажите мне сначала, почему вы ищете моей дружбы?

– Потому, что вы нуждаетесь в друге. Ведь у вас нет друзей, – не правда ли?

– Если льстецов, можно называть друзьями, то у меня их очень, очень много, отвечала Беатриче с печальной улыбкой.

При этих словах её взоры встретились со взорами Рандаля.

– О, я не верю этому! отвечал Гарлей. – Вы слишком дальновидны, слишком проницательны, чтобы позволить дружбе развиваться в этом кружке. Неужели вы полагаете, что во время разговора с вами я не заметил наблюдательного взора мистера Рандаля Лесли? Я не знаю, что бы такое могло привязать вас к этому человеку, но уверяю вас, что я узнаю это в весьма непродолжительном времени.

– В самом деле? вы говорите как член древнего Венецианского Совета. Вы, кажется, употребляете всевозможные усилия, чтобы принудить меня страшиться вас, сказала Беатриче, в свою очередь употребляя всевозможные средства, чтоб устранить от себя впечатление, производимое на нее Гарлеем.

– А я заранее говорю вам, сказал л'Эстрендж с величайшим хладнокровием, – что с этой минуты мне нечего страшиться вас, и я не страшусь.

Гарлей поклонился и начал пробираться между гостями в Одлею, который сидел в отдалении и вполголоса беседовал с одним из своих, политических сподвижников. Но не успел еще он приблизиться к своему другу, как необходимость принудила его столкнуться с мистерам Лесли и молодым Гэзельденом.

Гарлей поклонился первому и протянул руку второму. Рандаль заметил это отличие; его самолюбие было затронуто! чувство ненависти в Гарлею проникло в его холодное сердце. Ему приятно было видеть нерешительность с которой Франк слегка прикоснулся к протянутой руке. Надобно сказать, что Рандаль не был исключительным лицом, которого наблюдения за Беатриче были подмечены дальновидным взором Гарлея. Гарлей видел суровые, даже, в некоторой степени, грозные взгляды Франка Гэзельдена и угадывал причину их, и потому он снисходительно улыбнулся при легком прикосновении руки молодого человека.

– Вы, мистер Гэзельден, совершенно одного со мной характера: вы полагаете, что вместе с дружеским пожатием руки уносится частичка вашего сердца.

Сказав это, Гарлей отвел Рандаля в сторону.

– Извините, мистер Лесли, если я решаюсь утруждать вас парой слов. Скажите откровенно, еслиб я пожелал узнать местопребывание доктора Риккабокка, с тем, чтоб оказать ему величайшую услугу, согласились ли бы вы доверить мне эту тайну?

Эта женщина, вероятно, высказала свои предположения о том, что мне известно местопребывание Риккабокка, подумал Рандаль и с удивительной находчивостью и присутствием духа отвечал, нисколько не медля:

– Милорд, сию минуту стоял перед вами самый короткий знакомец доктора Риккабокка. Но моему мнению, мистер Гэзельден именно то самое лицо, к которому вам следовало бы обратиться с подобным вопросом.

– Напротив, мистер Лесли: я полагаю, что не он, а именно вы можете дать мне удовлетворительный ответ. После этого позвольте мне обратиться к вам с покорнейшею просьбою, на которую, я уверен, вы согласитесь без малейшего колебания. Если вам случится видеться с Риккабокка, то скажите ему, что я благополучно прибыл в Англию, и представьте на его произвол свидание его со мной или переписку; впрочем, может статься, уже вы и сделали это?

– Лорд л'Эстрендж, сказал Рандаль, делая поклон с изысканной учтивостью: – извините меня, если я не хочу признаться в знании, которое вы приписываете мне, или если я отклоняюсь от него. Еслиб мне, действительно, была известна какая либо тайна, доверенная доктором Риккабокка, то, поверьте, я умел бы сообразиться с моим благоразумием, каким образом лучше сохранить ее.

Гарлея вовсе не приготовился к подобному тону в protégé мистера Эджертона и, по своему благородному характеру, скорее остался доволен, чем раздражен надменностью, с которой обнаруживался до известной степени независимый дух молодого человека. Ему не хотелось расстаться с человеком, на котором сосредоточивались весьма сильные его подозрения, и потому он ответил на замечание Рандаля учтивым извинением; но в этой учтивости скрывалась насмешка. Оставив Рандаля, по видимому, весьма недовольным таким ответом, лорд л'Эстрендж подошел ж Одлею и через несколько минут вместе с ним оставил собрание маркизы.

– О чем разговаривал с тобой л'Эстрендж? спросил Франк. – Вероятно, о Беатриче?

– Совсем нет! он надоедал мне своей поэзией.

– Так почему же ты кажешься таким сердитым, мой добрый друг? вероятно, из любви ко мне. Неужели ты правду говоришь, что он опасный соперник? Сам ты согласен, ведь у него нет своих волос…. как ты думаешь, ведь у него парик? Я уверен, что он хвалил Беатриче. По всему заметно, что он поражен её красотой. Но я не думаю, чтобы она принадлежала к числу женщин, которые гоняются за богатством и титулами. Не правда ли… Что же ты ничего не говоришь?