Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Не могу.

– Лэди Джен, сколько мне помнится, кроме моей матери не имела друзей; а леди Лэнсмер вовсе не знала этой мистрисс Бертрам. Какое несчастье! Не пропечатать ли в газетах объявление? Впрочем, нет. Объявив, что мистрисс Бертрам уезжала за границу, я этим отличил бы ее от всякой другой женщины с тем же именем, обратил бы внимание Пешьера и заставил бы его противодействовать нам.

– К чему это поведет? спросил Эджертон. – Кого ты ищешь, уже нет более на свете: я знаю это наверное.

Эджертон остановился, но вскоре снова продолжал:

– Пакет прибыл в Англию после её смерти: нет никакого сомнения, что его обратили назад и давным-давно уничтожили.

На лице Гарлея выразилось уныние. Эджертон произносил свои предположения холодным тоном, без всяких интонаций в голосе:, казалось, будто он вовсе не думал о том, что говорил. Он употребил при этом случае тот сухой практический способ выражения своих мыслей, с которым он давно уже свыкся, и посредством которого опытный светский человек так ловко и сильно уничтожает с одного раза все надежды энтузиаста.

Но вот в парадную дверь раздался громкий призывный стук первого званого гостя.

– Слышишь! сказал Эджертон: – теперь ты должен извинить меня.

– Я ухожу сию минуту, мой добрый Одлей. Схожи, лучше ли тебе теперь?

– Гораздо, гораздо лучше…. я совсем здоров. Я непременно зайду за тобой, но, вероятно, не раньше одиннадцати и не позже полночи.

–

Если кто удивлялся в тот вечер присутствию лорда л'Эстренджа в доме маркизы ди-Негра, удивлялся более, чем сама прекрасная хозяйка дома, – так это Рандаль Лесли. Какое-то неопределённое, инстинктивное чувство говорило ему, что это посещение грозило вмешательством в его задуманные и пущенные в дело планы касательно Риккабокка и Виоланты. Впрочем, Рандаль Лесли не принадлежал к числу людей, безотчетно отступающих от борьбы, в которой участвуют одни умственные способности. Напротив, он был слишком уверен в своем уменье поддерживать интригу, – слишком уверен, чтобы лишить себя удовольствия видеть её исполнение. Как бы то ни было, спустя несколько минут после появления л'Эстренджа, Рандалем овладело непонятное для него чувство боязни. Ни один человек не умел произвести более блестящего эффекта, как лорд л'Эстрендж, разумеется, когда он имел к тому расположение. Без всякой претензии на красоту, поражающую с первого взгляда, он обладал тою прелестью в лице и грациею в обращении, которые еще в лета его юности сделали его избалованным любимцем общества. Маркиза ди-Негра собирала вокруг себя весьма небольшой кружок, но этот кружок можно было, без всякого преувеличения, назвать élite высшего общества. Правда, в нем не было строгих к самим себе и к другим, и скромных dames du château, которых более ветренные и легкомысленные прекрасные учредительницы моды, в насмешку, называют недоступными, – но зато там были люди сколько безукоризненной репутации, столько же и высокого происхождения; короче сказать, там были «очаровательные женщины», легкокрылые бабочки, которые порхают в великолепном цветнике. Там находились посланники и министры, – молодые люди, славящиеся своим остроумием, – блестящие парламентские ораторы и первоклассные денди (первоклассные дэнди вообще бывают люди весьма любезные). Между всеми этими различными особами, Гарлей, так давно уже чуждый лондонскому свету, вел себя совершенно как дома, с непринужденностью Алкивиада. Многие из не совсем еще отцветших дам вспомнили его и как будто решились обременить его напоминаниями на прежние знакомства и устремились к нему с требованиями на продолжение этого знакомства, выражая эти требования умильным взглядом, кокетливым движением головки, невинными улыбками. У Гарлея для каждой готов был комплимент. Мало, или, вернее сказать, не было в числе гостей ни одного существа, чьего внимания Гарлей л'Эстрендж не обратил бы на себя. Известной репутации как воин и ученый, в глазах людей серьёзных, – умный и приятный гость в глазах людей беспечных, новинка для домоседов и для других более несообщительных особ, – неужели он не казался лордом л'Эстренжджем, человеком холостым, наследником старинного графского титула и с пятидесятью тысячами годового дохода?

Еще не заметив эффекта, который произведем был с умыслом на все общество, Гарлей серьёзно и исключительно посвятил себя хозяйке дома. Он занял место подле неё, – между тем как другие, не столь безотвязные поклонники, незаметно оставили Гарлея и маркизу наедине.

Франк Гэзельден удерживал свое место позади кресла очаровательной маркизы, как говорится, до нельзя; но когда он услышал, что оба они заговорили по итальянски, на языке, из которого не понимал ни слова, он тихонько удалялся к Рандалю: бедненький! только теперь он заметил, что итонское воспитание не привело его в желаемой цели: он видел, что мертвые языки, изучаемые им в весьма ограниченных размерах, ни к чему не служили; а наречий современных и весьма употребительных он не трудился изучать.

– Скажи пожалуста, сказал он Рандалю: – как ты думаешь, сколько лет этому л'Эстренджу? Не обращая внимания на его наружность, он кажется довольно стар…. Ведь он был под Ватерлоо?

– Однако, он еще очень молод для того, чтобы быть страшным соперником! отвечал Рандаль, вовсе не подозревая, что словами его выражалась неоспоримая истина.

Франк побледнел, и в голове его мелькнули страшные, кровожадные замыслы, между которыми пистолеты и шпага занимали первое место.

И действительно, пламенный обожатель маркизы имел довольно основательные причины к возбуждению ревности. Гарлей и Беатриче разговаривали в полголоса; Беатриче казалась чрезвычайно взволнованною, а Гарлей говорил с увлечением. Даже сам Рандаль более и более испытывал тревожное ощущение. Неужели лорд л'Эстрендж и в самом деле влюбился в маркизу? Если так, то прощайте все светлые надежды на брачный союз Франка с пленительной итальянкой! – А может статься, он разыгрывал только роль, которую он взял на себя, принимая живое участие в судьбе Риккабокка. Не притворяется ли он влюбленным с тою целью, чтобы приобрести над ней некоторое влияние – управлять по своему произволу её честолюбием и избрать ее орудием к примирению Риккабокка с её братом? Согласовалось ли это заключение с понятиями Рандаля о характере Гарлея? Сообразно ли было с рыцарскими и воинскими понятиями Гарлея о чести овладеть, как говорятся, приступок любовью женщины? Могла ли одна только дружба к Риккабокка принудить человека, на лице которого так ясно отпечатывалась благородная и возвышенная душа его, – могла ли она принудить его употребить низкие средства, даже и в таком случае, еслиб от этих средств зависело благополучное окончание дела? При этом вопросе в голове Рандаля мелькнула новая мысль – не рассчитывал ли сам лорд л'Эстрендж на получение руки Виоланты? не служит ли тому явным доказательством усердное ходатайство его перед Венским кабинетом по поводу наследства Виоланты, – ходатайство, столь неприятное как для Пешьера, так и Беатриче? Препятствия, которые австрийское правительство поставляло к замужству Виоланты с каким нибудь неизвестным англичанином, по всей вероятности, не должны существовать для человека, подобного лорду л'Эстренджу, которого фамилия не только принадлежала к высшей английской аристократии, но всегда поддерживала мнения главнейших европейских государств. Правду надобно сказать, Гарлей сам не принимал ни малейшего участия к политике; но его мнения всегда были такого рода, каких только может держаться благородный воин, который проливал кровь за восстановление дома Бурбонов. И конечно, несметное богатство, которого Виоланта непременно бы лишилась, еслиб вышла за человека, подобного Рандалю, совершенно упрочнялось за ней при замужстве за наследником Лэнсмеров. Неужели Гарлей, при всех своих блестящих ожиданиях, мог оставаться равнодушным к такой невесте? к тому же, нет никакого сомнения, что он уже давно узнал, о редкой красоте Виоланты посредством переписки с Риккабокка.

Принимая это все в соображение, весьма натуральным казалось, сообразно с понятиями Рандаля о человеческой натуре, что Гарлей, при своей разборчивости и даже холодности ко всему, что касалось женщин, не мог устоять против искушения столь сильного. Одна только дружба не могла еще служить сильной побудительной причиной к уничтожению его разборчивости; вернее можно допустить, что тут участвовало честолюбие.