Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Если ты в скором времени не получишь её согласия, то лишишься ее навсегда, сказал Рандаль протяжно.

И, прежде чем Франк успел оправиться от изумления, Райдаль уже вышел из дому.

Глава XCVI

Первый вечер Виоланты в доме Лэнсмеров казался для неё несравненно приятнее вечера, который в первый раз провела в том же самом доме мисс Гэлен Дигби. Правда, Виоланта сильно чувствовала разлуку с отцом и, само собою разумеется, с Джемимой, хотя не в столь сильной степени; но она до такой степени привыкла считать положение отца своего в тесной связи с Гарлеем, что в это время находилась под влиянием безотчетного чувства, которое как будто уверяло ее, что, вследствие её посещения родителей Гарлея, положение дел её отца непременно должно принять лучший оборот. К тому же и графиня, надобно признаться, обходилась с ней далеко радушнее, чем с сиротой бедного капитана Дигби. Впрочем, может статься, что действительная разница в душе той и другой девицы происходила оттого, что Гэлен, видя перед собой лэди Лэнсмер, чувствовала какой-то страх, а Виоланта полюбила ее с первого раза, потому что графиня была мать лорда л'Эстренджа. Виоланта, к тому же, была из числа тех девиц, которые умеют обойтись, как говорится, с такими степенными и формальными особами, как графиня Лэнсмер. Не такова была бедная маленькая Гэлен: она уже слишком была застенчива, – так что на самые нежные ласки она отвечала иногда одними только односложными словами. Любимой темой разговора лэди Ленсмер, везде и во всякое время, служил сам Гарлей. Гэлен слушала этот разговор с почтительностью, участием и вниманием. Виоланта слушала его с жадным любопытством, с восторгом, от которого щечки её покрывались ярким румянцем. Материнское сердце заметило это различие между двумя молодыми девицами, и нисколько не удивительно, если это сердце лежало более к Виоланте, чем к Гэлен. Что касается лорда Лэнсмера, то он, как и все джентльмены его лет, подводил всех молоденьких барышень под один разряд: он видел в них безвредных, милых, но до крайности недальновидных созданий, – созданий, которым самой судьбой предназначено казаться хорошенькими, играть на фортепьяно и рассуждать одной с другой о модных платьях и пленительных мужчинах. Несмотря на то, это одушевленное, ослепляющее создание, с своим бесконечным разнообразием взгляда и своею игривостью ума, изумило его, обратило на себя его внимание, очаровало его, принудило его не только переменить мнение о прекрасном поле, но и быть любезным в высшей степени. Гэлен спокойно сидела в сторонке, за своим рукодельем. От времени до времени она прислушивалась, с грустным, но в то же время независтливым вниманием и восхищением, к живому, бессознательному потоку слов и мыслей Виоланты, а иногда совершенно углублялась в свои сердечные тайные думы. Между тем рукоделье без малейшего шума подвигалось под её маленькими пальчиками вперед да вперед. Это была одна из любимых привычек Гэлен, раздражавшая нервы лэди Лансмер. Графиня ненавидела тех барышень, которые любили заниматься рукодельем. Она не постигала, как часто это занятие служит источником самого невинного удовольствия, – не потому, чтобы ум не принимал в нем участия, но потому, что оно доставляет минуты, в течение которых посвятивший себя этому занятию безмолвно углубляется в самого себя. Виоланта удивлялась и, быть может, испытывала в душе чувство обманутого ожидания, что Гарлей вышел из дому еще до обеда и не возвращался в течение вечера. Впрочем, лэди Лэнсмер, представляя в извинение его отсутствия некоторые дела, не терпящие отлагательства, воспользовалась превосходным случаем поговорить о сыне поподробнее, об его редких дарованиях в юношеском возрасте, – дарованиях, так много обещающих в будущем, о своем сожалении касательно бездейственности Гарлея в зрелом возрасте и наконец о надеждах, что он еще отдаст справедливость своим врожденным способностям. Все это до такой степени нравилось Виоланте, что она почти не замечала отсутствия Гарлея.

И когда лэди Лансмер проводила Виоланту в назначенную комнату и, нежно поцаловав ее в щеку, сказала:

– Вот вы-то и могли бы понравиться Гарлею, только вы и можете разогнать его печальные думы.

Виоланта сложила на грудь руки свои, и её светлые взоры, в которых отражалось столько беспредельной нежности, по видимому, спрашивая: У него есть печальные думы, – да почему же? скажите.

Оставив комнату Виоланты, лэди Лэнсмер остановились у дверей комнаты Гэлен и, после непродолжительного колебания, тихо вошла.

Гэлен уже отпустила свою горничную; и в ту минуту, когда лэди Лэнсмер отворила дверь, она стояла на коленях подле своей постели; её лицо прикрыто было обеими руками.

В этом положении Гэлен до такой степени казалась невинным ребенком, в нем столько было священного и трогательного, что даже надменное и холодное выражение в лице ладя Лэнсмер совершенно изменилось. Она, по невольному чувству, опасалась нарушить совершение молитвы и тихо, безмолвно подошла к камину.

Гэлен встала наконец и крайне была изумлена неожиданным появлением графини. Она торопливо отерла глаза свои, она плакала.

Однако же, лэди Лэнсмер не угодно было заметить следы слез, которые, как полагала испуганная Гэлень, были весьма очевидны. Графиня была слишком углублена в свои собственные размышлении.

– Извините, мисс Дигби, что я потревожила вас не вовремя, сказала она, в то время, как Гэлен приблизилась к ней; глаза графини устремлены были на потухавший огонь. – Извините; но сын мой поручил мне познакомить лорда Лэнсмера с предложением, которое вы удостоили принять от Гарлея. Я еще не говорила с милордом; вот уже прошло несколько дней, а я до сих пор не выбрала удобного случая исполнить просьбу моего сына. Между тем я уверена, и вы сами, по своему благоразумию, согласитесь со мной, что чужие люди ни под каким видом не должны знать о семейных делах подобного рода, прежде чем. получится полное согласие лорда Лэнсмера.

Графиня замолчала. Бедная Гэлен, вполне понимая, что на эту холодную речь ожидают от неё ответа, едва внятным голосом произнесла:

– Конечно, милэди, я никогда не думала о….

– Ну да, моя милая! прервала лэди Лэнсмер, быстро поднявшись с места, как будто, вместе с словами Гэлен, тяжелый камень отпал от её сердца. – Я никогда не сомневалась в вашем превосходстве над обыкновенными барышнями ваших лет, для которых подобного рода дела не могут оставаться тайною ни на минуту. Поэтому, без сомнения, вы, в настоящее время, не скажете слова кому нибудь из ваших подруг, с которыми имеете сношение, не скажете слова о том, что сказано было между вами и моим сыном.

– Я ни с кем не имею сношений, лэди Лэнсмер, у меня нет подруг, отвечала Гэлен, плачевным тоном и с трудом удерживая слезы.

– Мне приятно слышать это, моя милая; молодые барышни не должны вести переписку. Подруги, особливо те подруги, которые имеют привычку переписываться, очень часто оказываются самыми опаснейшими врагами. Спокойной ночи, мисс Дигби. Мне не нужно прибавлять к тому, что было сказано, что хотя мы и обязаны оказывать всякое снисхождение этой молоденькой итальянке, но она не имеет никаких коротких отношений к нашему семейству; поэтому вы должны обходиться с ней так же благоразумно и осторожно, как и со всеми вашими корреспондентками, если бы, к несчастью, вы имели их.

ЛэдиЛэнсмер сказала последние слова с улыбкой и, напечатлев холодный поцалуй на грустном лице Гэлен, вышла из комнаты. Гэлен заняла место, на котором сидела эта надменная, нелюбящая женщина, и снова закрыла лицо обеими руками и снова заплакала. Но когда она встала и когда яркий луч света упал на её лицо, это нежное, пленительное лицо было грустное, правда, но светлое, как будто его озаряло в эту минуту внутреннее сознание долга, которым Гэлен была обязана людям, оказавшим ей столько благодеяний, – грустное, как будто в эту минуту она вполне предавалась судьбе своей и, под влиянием этой преданности, терпение совершенно уступало место надежде.