Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Леонард с трудом преодолевал сменяющие одно другое и непонятные ему чувства, волновавшие его душу. Тронутый до слез последними словами Гэлен, испытывая трепет, сообщаемый ему рукою, которую держал он, с безотчетным страхом, с каким-то сознанием, что б этих словах заключалось совсем другое значение, чувствовал, что надежда на счастье навсегда покидала его. А это слово «брат», некогда столь драгоценное для него, – почему от самых звуков его веяло каким-то холодом? Почему он сам не отвечает на него пленительным словом «сестра»?

«Она не доступна для меня теперь, и навсегда!» – подумал он, с печальным видом, и когда он снова заговорил, его голос дрожал, звук его переменялся. Намек на возобновление дружбы только удалял его от Гэлен. Он не сделал прямого ответа на этот намек. В эту минуту мистрисс Риккабокка оглянулась к ним и, указав на коттедж, который открылся их взору, с своими живописными шпицами, вскричала:

– Неужели это ваш дом, Леонард? Милее, прекраснее этого я ничего не видала!

– Разве вы не помните этого коттэджа? сказал Леонард, обращаясь к Гэлен, и сказал голосом, в котором слышался грустный упрек:– разве вы не помните места, где я виделся с вами в последний раз? Я долго колебался, сохранить его в прежнем виде или нет, и наконец сказал себе: «Нет! воспоминание об этом месте никогда не заменится, если стану окружать его красотами, какие только могут создать изящный вкус и искусство: чем дороже воспоминание, тем натуральнее будет идти к нему все прекрасное». Быть может, это для вас немного, быть может, это понятно только для нас, поэтов!

– Напротив, я очень хорошо понимаю, сказала Гэлен, бросая рассеянный взгляд на коттэдж.

– Он совсем переменился. Я так часто рисовала его в моем воображении, – не в этом виде – иногда, никогда; все же и любила его: он служил для меня предметом самых отрадных воспоминаний. Этот коттэдж да еще наша тесная квартирка и дерево, на дворе плотника….

Последнюю мысль Гэлен не успела высказать: в эту минуту они вошли в сад.

Глава XCIV

Мистрисс Ферфильд, принимая в своем великолепном доме мистрисс Риккабокка и Виоланту, казалась женщиной небыкновенно гордой. В её глазах, коттэдж, в который переселился Ленни, был действительно дом великолепный. Нельзя отвергать и того, что мистрисс Ферфильд была женщина гордая: в глубине души своей она помышляла, что еслиб была для неё возможность принять в гостиную своего великолепного дома знатную мистрисс Гезельден, которая так строго журила ее за отказ жить в домике, принадлежащем сквайру, – чаша человеческого благополучия совершенно бы наполнилась и мистрисс Ферфильд умерла бы тогда вполне удовлетворив свою гордость. С первого раза она не заметила Гэлен: её внимание поглощено было дамами, которые возобновили старинное знакомство с ней, и потому поставила себе в непременную обязанность прежде всего показать им весь дом, не исключая даже самой кухни. Таким образом, по этому обстоятельству или по другому, Гелен и Леонард через несколько минут остались наедине. Это было в кабинете. Гэлен рассеянно опустилась на кресло Леонарда и устремила пристальный, но беспокойный взгляд на разбросанные бумаги на столе, на старинные попорченные книги, лежавшие в страшном беспорядке, на полу, на стульях, – словом сказать, везде. Первая идея, мелькнувшая в женской головке Гэлен, заключалась к желании привести это все в порядок.

«Бедный Леонард!» – подумала она – «во всем доме у него так мило, так опрятно, а между тем никто не позаботится ни об его кабинете, ни о нем самом.»

Леонард, как будто угадывая эту мысль, улыбнулся.

– Для паука, сказал он: – показалось бы жестоким благодеянием, еслиб самая нежная рука из целого мира привела в порядок его паутины.

– Прежде, сколько я помню, вы не были до такой степени беспечны, заметила Гэлен.

– Однако, и тогда вы принимали на себя труд беречь мои деньги. Теперь у меня и больше книг и больше денег. Нынешняя моя домохозяйка предоставляет мне исключительное право заботиться о книгах, но что до денег, то она решительно все приняла на себя.

– Неужели вы рассеянны по-прежнему?

– Боюсь, что даже более. Привычка эта неисправима. Мисс Дигби….

– Пожалуста, не мисс Дигби! сестра, если вам угодно.

– Гелен, сказал Леонард, избегая слова, одно произношение которого пробуждало в душе его холодное чувство – Гэлен, сделаете ли вы для меня единственное одолжение? Ваши взоры и ваша улыбка говорят утвердительно. Снимите на одну минуту вашу шаль и шляпку. Как? неужли вас удивляет моя просьба? Неужли вы не хотите понять, что я желаю видеть вас еще раз под этой кровлей как в своем доме?

Гэлен потупила взоры и, по видимому, находилась в затруднительном положении; потом она снова взглянула на Леонарда, с кротким, ангельским добродушием, отражавшимся в голубых глазах её, и, как будто в защиту себя от всех помышлений о более нежной любви, снова произнесла: «брат», и исполнила желание Леонарда.

Взгляните на нее теперь: она сидит между скучными книгами, подле рабочего стола Леонарда, вблизи открытого окна; её прекрасные волосы тонкими прядями прикрывали верхнюю часть открытого лица; она казалась так добра, так спокойна, так счастлива! Леонард изумлялся своему хладнокровию, изумлялся уменью управлять своими чувствами! Его душа стремилась к ней с чувством беспредельной любви; из уст его готовы были вырваться слова: О, если бы вам можно было остаться здесь навсегда! Но слово «брат» как роковой талисман лежало между нам и Гэлен.

Да, она и казалась совершенно как дома, быть может, и чувствовала это, и чувствовала, быть может, сильнее, чем в скучном, холодом доме, в котором ей в весьма скором времени предстояло вступать в права дочери. Вспомнила ли она об этом, сказать трудно; но только вдруг, с тревожным видом и с глубоким унынием на лице, она встала с кресла.

– Однако, мы очень долго задерживаем леди Ленснер, сказала она голосом, в котором были слезы. – Нам пора отправиться назад.

И вместе с этим она торопливо надела шаль и шляпку.

В это же самое время вошла в кабинет мистрисс Ферфильд, с своими гостьями, и начала извиняться в невнимании к мисс Дигби, которой тождества с гением-хранителем Леонарда она еще не знала.

Гэлен выслушивала эти извинения с обычною прелестью.

– К чему это! сказала она:– ваш сын и я старинные друзья: зачем же вам беспокоиться? зачем эти церемонии?

– Старинные друзья! произнесла мистрисс Ферфильд, с крайним изумлением, и потом с большим вниманием осмотрела прекрасную говорунью.

Говорит прекрасно – подумала добрая старушка – пожалуй, еще лучше, чем мисс Виоланта, – да и поскромнее её; а ужь наряд, так, право, я ничего подобного не видала на картинках.

Гэлен подала руку мистрисс Риккабокка, и, после радушного привета мистрисс Ферфильд, гости отправились в дом Риккабокка. Не успели они выйти из саду, как мистрисс Ферфильд догнала их с шляпой и перчатками Леонарда, которые он позабыл.

– Послушай, мой друг, сказала, она полу-ласковым, полу-сердитым тоном: – ведь ты сам знаешь, что никогда бы не было таких прекрасных книг, еслиб на твоих плечах не было такой головы. Поверите ли, сударыня, продолжала она, Обращаясь к мистрисс Риккабока:– с тех пор, как он оставил вас, он уже совсем не тот, каким был прежде; по временам, сударыня, он делается никуда негодным.

Гэлен не могла удержаться, чтоб не повернуться и не взглянуть на Леоварда с лукавой улыбкой.

Мистрисс Ферфильд уловила эту улыбку и, схватив Леонарда за руку, прошептала:

– Скажи на милость, где ты встречался прежде с такой хорошенькой барышней? Небось опять скажешь: старинные друзья!

– Это длинная повесть, моя добрая матушка, с печальным видом отвечал Леонард: – я рассказал вам начало этой повести; а кто знает, каков еще будет конец её?…

И он побежал догонять гостей.

Гэлен продолжала идти под руку с мистрисс Риккабокка. Во время обратной прогулки к дому Риккабокка, Леонарду казалось, что зима веяла на него своим суровым холодом.