Книга Монеллы<br />Собрание сочинений. Том II

Чтоб не забыть такое трудное имя, она сделала три узелка на подвязке. Раз в полдень она вышла на извилистую желтую дорогу, окаймлявшую голубой канал. И канал изгибался вместе с дорогой, а меж ними зеленый откос повторял их очертанья. По обе стороны дороги росли кусты, и сколько взор мог окинуть, видны были лишь трясины и зеленые тени. Средь болотных пятен рассеяны были маленькие конические шалаши, и длинная дорога прямо врезалась в кровавые тучи.

Там она встретила мальчика со смешно прорезанными глазками, который тянул бечевой вдоль канала тяжелую барку. Она хотела спросить его, не видал ли он царицы, но к ужасу ее оказалось, что она забыла ее имя. Тогда она закричала, заплакала и стала щупать свою подвязку, но напрасно. И она закричала громче, видя, что идет по трехцветной дороге из желтой пыли, голубого канала и зеленого откоса. Снова она потрогала три узла, которые завязала, и зарыдала. А мальчик, думая, что ей больно и не понимая ее горя, сорвал у края желтой дороги бедную, жалкую травку и положил ее в руку Лилли.

— Мандозиана лечит, — сказал он.

Так Лилли нашла царицу свою, одетую в зеленые листья.

Она бережно прижала ее к груди и тотчас пошла обратно по длинной дороге. И обратный путь был медленней, потому что Лилли устала. Ей казалось, что она уж идет годы и годы. Но радостно было ей: она знала, что вылечит бедную Нан.

Она переправилась через море, покрытое чудовищными волнами. Наконец, она пришла в свой Девон, сжимая траву под своею рубашкой. И она не узнавала деревьев; и вся скотинка казалась ей иной. И в большой горнице фермы она увидала старуху, окруженную детьми. Подбежав к ней, она спросила, где Нан. Старуха окинула ее удивленным взглядом и сказала:

— Да ведь Нан уж давно уехала, и замужем.

— И здорова? — радостно спросила Лилли.

— Здорова, да, конечно, — сказала старуха. — А ты, бедняжка, не Лилли ли ты?

— Да, — сказала Лилли, — но сколько ж мне может быть лет?

— Пятьдесят, не так ли, бабушка! — закричали дети. — Она чуть помоложе тебя.

И в то время, как Лилли устало улыбалась, сильный запах мандозианы одурманил ее, и она умерла на солнце.

Так Лилли пошла искать царицу Мандозиану и была унесена ею.

Монелла

О ее появлении

Не знаю, как я очутился в дождливую темь у странного ларька, который появился передо мною в ночи. Не знаю, что это был за город и в каком году это было; помню только, что время тогда было ненастное, очень ненастное.

Достоверно известно, что в то самое время люди встречали по дорогам маленьких бродячих детей, которые не хотели расти. Семилетние девочки на коленях молили, чтоб их возраст оставался неподвижным, и с возмужалостью, казалось, уже приходила смерть. Белые процессии двигались под свинцовым небом, маленькие чуть лепечущие тени возбуждали детское племя. К одному лишь стремились они — к вечному неведению. Они хотели отдаваться бесконечным играм. Труд жизни приводил их в отчаяние. Все было для них минувшим.

В те тоскливые дни, в ту ненастную, очень ненастную пору, я заметил во тьме узенькие коптящие огоньки у маленькой продавщицы ламп.

Я подошел под навес ларя, и дождевые струи стекали на мою шею, пока я стоял, склонив голову.

Я сказал ей:

— Что продаете вы, маленькая продавщица, в эту печальную, дождливую пору?

— Лампы, — отвечала она, — только зажженные лампы.

— А, что ж это, скажите, за зажженные лампы высотою с мизинчик, горящие крохотным огоньком с булавочную головку?

— Это лампы для темной, ненастной поры. Когда-то это были лампы для кукол. Но дети не хотят больше расти. Вот почему я им продаю эти лампочки, чуть светящиеся в дождливой тьме.

— И вот так вы живете, маленькая продавщица в черном платьице, и кормитесь на те деньги, что получаете от детей за ваши лампы?

— Да, — просто сказала она. — Но я зарабатываю очень мало. Ужасный дождь часто тушит мои лампочки в ту минуту, как я подаю их. А когда они потухают, дети не хотят их больше. Никто не может зажечь их снова. У меня остались только вот эти, и я знаю, что других я уж найти не смогу. А когда и эти будут проданы, мы останемся в ненастной тьме.

— Разве это единственный свет этой мрачной, тоскливой поры? — спросил я. — И как можно такой маленькой лампой осветить эти влажные потемки?

— Дождь часто их тушит, — сказала она, — и на улице или в поле они не годятся. Но нужно замкнуться. Дети прикрывают мои лампочки руками и запираются. Каждый из них запирается со своей лампой и зеркалом. Ее довольно, чтоб увидеть свое отражение в зеркале.

Я смотрел с минуту на бедные, колеблющиеся огоньки.

— Увы, маленькая продавщица, это печальный свет, и печальны должны быть отраженья зеркал.

— Они вовсе уж не так печальны, — сказало дитя, одетое в черное, тряхнув головой, — пока они не подрастают. Но лампочки, которые я продаю, не вечны. Их пламя убывает, как будто от огорчения ненастной погодой. А когда мои лампочки гаснут, дети не видят уж больше блеска зеркал и впадают в отчаяние. Они боятся, что не будут знать минуты, когда они станут взрослыми. Вот почему убегают они со стоном в ночь. Но мне нельзя продавать каждому ребенку больше одной лампы. Если они пробуют купить вторую, она гаснет в их руках.

Я нагнулся немного ближе к маленькой продавщице и хотел взять одну из ее ламп.

— О! не трогайте их, — сказала она, — вы уже миновали тот возраст, в котором светят мои лампы. Они сделаны только для кукол и для детей. Разве у вас нет лампы для взрослых?

— Увы! — сказал я, — в эту ненастную, темную пору, в эти невиданные, хмурые времена, только ваши детские лампы горят. И я хотел бы тоже еще раз поглядеть в зеркальный блеск.

— Пойдем, — сказала она, — мы поглядим вместе.

По узенькой перегнившей лесенке она провела меня в простенькую деревянную комнатку, где на стене играл отблеск зеркала.

— Тише, — сказала она, — я вам сейчас покажу. Моя лампа светлее и сильнее других; я не так уж бедна в этих дождливых потемках.

И она подняла свою лампочку к зеркалу.

В бледном отраженном сияньи передо мной проносились знакомые истории. Но лампочка лгала, лгала, лгала. Я видел как перышко поднялось на устах Корделии; и она улыбнулась и исцелилась; и со своим отцом-стариком она жила в большой клетке, как птичка, и целовала его в белую бороду. Я видел, как Офелия весело играла на стеклянной глади пруда и влажными руками, обвитыми гирляндами фиалок, обнимала Гамлета. Я видел, как под ивами блуждала пробужденная Дездемона. Я видел, как принцесса Малена отняла свои руки от очей старого короля и смеялась и танцевала. Я видел, как Мелизанда, освобожденная, любовалась у фонтана своим отраженьем.

И я крикнул:

— Лампочка — обманщица…

— Тише! — сказала маленькая продавщица ламп и положила мне на уста свою ручку. — Не надо ничего говорить. Разве не довольно уж темно и ненастно вокруг?

Тогда я поник головою и ушел в дождливую ночь в неведомый город.

Я не знаю, где Монелла взяла меня за руку. Но я думаю, что это было в осенний вечер, когда дождь уже холоден.

— Пойдем играть с нами, — сказала она. В переднике у Монеллы были старые куклы и воланы с измятыми перьями и потускневшими позументами.

Лицо ее было бледно и глаза смеялись.

— Пойдем играть, — сказала она, — мы не работаем больше, мы играем.

Было ветрено и грязно. Мостовые блестели. С навесов стекала, капля за каплей, дождевая вода. Девушки тряслись от холода у порога съестных лавок. Свечи горели красным огнем.

Но Монелла вынула из кармана свинцовый наперсток, оловянную сабельку и резиновый мяч.

— Это все для них, — сказала она. — Я всегда хожу за покупками.

— А какой у вас дом, какая работа, какие деньги, маленькая…

— Монелла, — сказала она, — пожимая руку. Они зовут меня Монеллой. Наш дом — это дом, где играют: мы изгнали работу, и те гроши, что мы имеем еще, нам дали на пирожные. Каждый день я хожу искать на улице детей и говорю им о нашем доме и привожу их к нам. И мы хорошо прячемся, чтобы нас не нашли. Взрослые заставили б нас пойти домой и взяли б у нас то, что мы имеем.