Гулящая

лужбу, а хотелось учиться, поступить в гимназию. Сын одного важного барина учился в гимназии, и Гриць, бывало, как встретится летом с ним, не может налюбоваться на синий мундир с серебряным галуном, на фуражку с буквами в белом веночке; а как начнет барчонок рассказывать про гимназические порядки, про то, как они друг с дружкой обходятся, чему учатся, да как начнет болтать на чужих языках, Гриць только рот разинет, дивясь привольному и веселому житью гимназистов, их забавам и увлечениям; глаза у него блестят; не мигая, не отрываясь, глядит он на товарища, а в зрачках на самом дне светится и печаль и досада... Вздохнет, бывало, Гриць, когда товарищ умолкнет, и попросит еще что-нибудь рассказать. А когда товарищ уйдет, он заберется в саду в укромный уголок и твердит про себя те слова, которых за день наслушался. Большая тяга была у него к ученью, да что поделаешь? Он сам видел, что с отцовскими достатками далеко не уедешь: кроме него, у отца еще трое сыновей да две дочери на шее; надо всех на ноги поставить, всех в люди вывести; не сидеть же ему, кончивши школу, на отцовской шее - надо самому хлеб добывать. Где же добыть этот хлеб чиновничьему сыну? Одна для него дорога - служба. Вот и собрался Гриць служить.

Он поступил на службу в ту самую пору, когда тайные идеи, взращенные на тяжких страданиях лучших людей прошлого царствования, ждали своей очереди, чтобы проложить себе дорогу в жизнь. Это была пора рассвета после хмурой ночи; пора больших надежд, больших ожиданий. Никто еще не знал, что будет, но каждый видел, что жить так нельзя, что надо учредить иные порядки, придумать новые, лучшие. Время чиновничьего произвола, взяточничества и гнета уходило в прошлое, в народе все громче слышался ропот на неустроенную жизнь. Среди крепостных крестьян ходил тайный слух про долгожданную волю. Не случайный это был слух, перехваченный лакеями у господ и разнесенный дворней по деревням,- по всему царству, по всему миру шла об этом громкая молва. Уже в губернские города съезжались помещики, чтобы пораскинуть умом, когда же и какую дать этому бездельнику-мужику волю... То был, с одной стороны, глухой стон, с другой - подавленная песня; эту великую песню-стон запевал больше чиновный люд - царские слуги; от них исходил порою радостный для закрепощенного крестьянина почин. Лучшие люди, которые до этой поры, как мерзости, чурались чиновной братии, стали понемногу продвигаться, проталкиваться на службу, чтобы не выпустить дела из своих рук, не отдать его в руки чужие - никчемные. Много выстрадали они за свое дело в годы молодости, от горьких дум морщины избороздили их широкое и высокое чело. Всеми оплеванные, они были в загоне. Теперь их позвали. Как же не отозваться? как же не откликнуться, когда другие, пробравшись окольным путем, в прах развеют все их надежды, погубят великое дело? Они откликнулись и... домашний халат сменили на чиновничий мундир. Правда, это были только столпы, одинокие деятели, которых можно было по пальцам перечесть. Но старое чиновничество