Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Еще задолго до войны само французское правительство избегало празднеств в день четырнадцатого июля, ограничивало их, притесняло, а то и вовсе запрещало. Республике запрещалось праздновать день своего рождения!.. Старая бабушка стала старой ведьмой. Она плохо спала по ночам: ей снились коммунисты

—' Помнишь, — сказал Жан-Ришар, — на этот день в Париж приезжала масса иностранных туристов — просто поглазеть. Они говорили, что четырнадцатого июля якобы особенно ярко сказывается национальный характер французов. Мол, французы любят веселиться. Такой они народ.

Мне послышалась какая-то нотка обиды в его голосе.

— Это разве неправда? — спросил я.

— Это половина правды, — отрезал Жан-Ришар.— Национальный характер французов сказался не вечером четырнадцатого июля 1789 года, когда они танцевали на развалинах Бастилии. Он сказался немного раньше — утром этого дня, рано утром, когда народ пошел на штурм неприступной крепости. И не забывай, народ не имел никакого оружия, ничего, кроме ярости и надежды. Многие хотят забыть эту подробность, но такая забывчивость плохо пахнет. Она рассчитана на то_? чтобы принизить подлинный характер французов, величие французского народа. Ты меня понял? Сначала была повержена Бастилия, и только потом французы водрузили на развалинах плакат с надписью: «Здесь танцуют». И народ танцевал. Он проверил себя на трудном деле и радовался своей силе. Можешь ты это понять?

Блок прервал себя.

— Похоже, что я держу речь на митинге? — сказал он и сам рассмеялся.

— Похоже! — признал я.

После небольшой паузы он все-таки прибавил, хотя и более спокойно:

— Ничего! Франция еще будет танцевать! И до упаду!..

5

Приехал с фронта один мой приятель, служивший в дивизионной газете. Он рассказал любопытный случай.

В дивизию прибыла группа артистов. Исполняли отрывки из «Человека с ружьем» — главным образом сцены, в которых участвует Ленин. С утра загримировались и выехали в войска, на передовые. За день успели выступить два раза, — дни стояли короткие.

Солдаты смотрели и слушали затаив дыхание.

Любопытно, что оба раза, когда представление кончалось и грузовик, только что служивший сценической площадкой, снова готовился к отъезду, солдатская масса, точно опомнившись, начинала кричать:

— Ленина! Ленина!

— Пусть выступит Ленин!

— Пусть Ленин скажет слово солдатам!

— Ленина давай!

Было что-то трогательное и волнующее в этой наивности. Ведь солдаты знали, что перед ними актер. Почему же они требовали, чтобы актер произнес речь как бы от имени Ленина? Какая психологическая пружина здесь сработала?

Я рассказал эту историю Блоку, когда мы возвращались из радиокомитета. У дверей «Националя» я закончил свой рассказ.

— Это великолепно! — воскликнул Жан-Ришар.— Просто великолепно! Это из тех вещей, которых никто не придумает. Никакой писатель! Так бывает только в жизни!

Было поздно. Я попрощался и ушел.

Встречаемся на другой день.

— Вчера я весь вечер думал об этих твоих солдатах, которые хотели послушать Ленина, — сказал Жан-Ришар.— Огромная тема: взаимоотношения между народом и государством. Сейчас я тебе что-то расскажу. Ты знаешь, что во время войны французское правительство внезапно вспомнило о Руже де Лиле? Слыхал? Его прах перенесли во Дворец инвалидов, где лежит Наполеон. Ты слыхал об этом? Автор «Марсельезы» умер забытый всеми. Спохватились спустя восемьдесят лет после его смерти и потащили во Дворец инвалидов. Воздали почести! Чего вдруг? Очень просто! Народу осатанела война, в армии пошли бунты и мятежи, в тылу то же самое. Тогда понесли Руже де Лиля. Вроде как в деревнях устраивают крестный ход. Ты когда-нибудь видел крестный ход во Франции?

Я сказал, что видел крестный ход и в Бретани, и в России и знаю, что это такое.

— Но в деревнях за крестным ходом идут крестьяне — народ пускай темный, но во всяком случае искренний, верующий. А в Париже, когда тащили Руже де

Лшщ, собралась обычная светская публика: господа в цилиндрах, дамы в сногсшибательных шляпах и барышни из хорошего общества с чуть вздутыми животиками, которые называли «маленькие три месяца». Ты помнишь? Крик моды военного времени! Быть беременной или хоть казаться беременной считалось актом патриотизма. Под юбочку подкладывался небольшой слой ваты, не больше, чем на «три месяца». Вся эта публика ринулась во Дворец инвалидов, как обычно бросается на театральные премьеры и вернисажи. Пуанкарэ произнес напыщенную речь. Он говорил, что под звуки «Марсельезы» народ Франции ведет войну за пресловутую Справедливость и т. д. и т. д. А на фронте произошло в это самое время вот что. К нам на фронт тоже приезжали артисты. Обычно их слушали с удовольствием. Но тут вышла неприятность. Выступила артистка, к тому же, представь себе, молодая и красивая. Она имела все права на внимание публики. А публика ее прогнала со свистом и улюлюканьем. Потому что она завернулась в трехцветный флаг, стала в позу Свободы с картины Делакруа и запела «Марсельезу». Сразу поднялось такое, что бедняжка не знала, куда деваться. Она удирала со всех ног. Это не было галантно со стороны солдат. Но что ты хочешь! В четырнадцатом году каждый уже отлично понимал, что попался на удочку. Оркестр играл «Марсельезу», на крючок посадили приманку под названием патриотизм, солдат клюнул и повис на крючке. Поняв это, он хотел, чтобы ему по крайней мере не морочили больше голову с «Марсельезой» и с патриотизмом. Он имел право на то, чтобы ему не морочили голову.

И почти без всякого перехода, после еле уловимой паузы, Блок вернулся к моему рассказу:

— Я все думаю об этих солдатах и Ленине. Я хочу их понять, проникнуть в их психологию.

Мы не виделись два дня. Едва я вошел, он вскочил и протянул мне книгу:

— Нашел! Нашел-таки! Эти твои солдаты с Лениным не давали мне покоя. Что-то мне в этой истории слышалось знакомое. Где-то я что-то подобное видел или читал. Наконец вспомнил! Я позвонил в Библиотеку иностранной литературы, и мне прислали эту книгу.

Я увидел томик Гоголя на французском языке. «Тарас Бульба».

— На, читай! Вот здесь!

Это было описание казни Остапа.

— Читай!

Вот это место.

«Остап не хотел бы слышать рыданий и сокрушений слабой матери, или безумных воплей супруги... Хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил...»

Далее следует знаменитое, восклицание Остапа:

«Батько, где ты! Слышишь ли ты?»

И ответ Тараса среди всеобщей тишины:

«Слышу!»

— Он не говорил тебе, тот приятель, выступил ли актер перед солдатами? — неожиданно спросил меня Блок. — Не выступил? А жаль! Надо было! Со всеми жестами Ленина, ленинским голосом сказать им несколько хороших, теплых слов. И правдивых. Надо было в какой-то форме сказать им: «Слышу!» Потому что ведь Остап взывал к своему отцу! И вся эта история — перекличка гигантов! Эх, не понял актер, какую роль упускает! Жаль, не понял!

Тринадцатого мая 1942 года Жан-Ришар говорил по радио о том, что тюрьмы Франции переполнены: в них томятся ее лучшие граждане. Об этом мы знали в Москве благодаря подпольному французскому радио.

Мог ли знать Жан-Ришар, что спустя еще три дня, шестнадцатого мая, будет арестована его младшая дочь Франс? Она была химиком. Ее забрали в Сорбонне в лаборатории: она изготовляла взрывчатые вещества для партизан. Франс увезли в Германию. Больше она не вернулась: с ней расправился палач. Был казнен также ее муж. Немного позже арестовали сына Жан-Ришара Мишеля и его невесту. Вся семья была в Сопротивлении. Потом немцы арестовали мать Жан-Ришара, старуху восьмидесяти шести лет. Они сожгли ее в печах Освенцима. Для немецких фашистов она была не старой матерью большой и героической семьи, а всего лишь старой еврейкой и матерью евреев.

Я не знал, известно ли было супругам Блок о трагедии их семьи. Они ничего.не говорили мне об этом. Все дошло до меня уже после их отъезда.