Отчий дом. Семейная хроника

Все ужасы существовавшего тогда крепостного права и кровавые бунты Стеньки Разина и Емельки Пугачева не поставили никаких преград интеллигентской идеологической мечтательности.

Эта мечтательность утвердила триединую неизменную формулу нашего государственного бытия: «Самодержавие, православие и народность» [551].

Но ведь вот беда-то в чем: мечтательный идеализм способен строить только карточные домики, а не государства, а затем и главное — колесо-то истории вертится только вперед, и никакими силами его не остановишь и тем более не заставишь вращаться в противоположную сторону.

Людям дано только либо замедлять в известных пределах это движение, либо, тоже в известных пределах, ускорять его. Великая мудрость, прозорливость и чуткость требуются от машиниста, обслуживающего сложную и мудреную машину этого движения, ибо как замедление, так и ускорение сверх известных границ грозит страшными политическими и экономическими потрясениями всего государства, а иногда и гибелью его…

Не явись в критическую историческую минуту такой гениальный машинист, как Петр Великий, Россию без остатка сожрали бы соседи. Петр Великий ускорил движение русского исторического колеса и превратил Россию-Евразию в современное европейское государство по типу государств «гнилой Европы». Он вздыбил коня над краем страшной бездны… [552]

Не явись в другую критическую минуту император Александр II, уничтоживший крепостное право, и государство могло подвергнуться страшному потрясению и, быть может, погибло бы в его хаосе…

Освободительные реформы этого государя были не чем иным, как приближением к культурно-правовым государствам «гнилого Запада»…

Допускала ли логика исторического момента возвращение к патриархальной Евразии?

Между тем машинисты двух последних царствований, рассудку вопреки и наперекор стихиям [553], не только сверх всякой меры тормозили движение исторического колеса, а втайне как будто бы лелеяли мечту — закрутить колесо в обратную сторону…

При этом мечтательность этих машинистов была далеко не идеалистической и не идеологической, как у корифеев славянофильства, а зиждилась на грубом материализме и сословной жадности с примесью зоологического национализма.

Они вытащили старое знамя идеалистов, славянофилов, на котором было начертано когда-то «самодержавие, православие и народность», и стали им прикрывать, как фиговым листом, свою гражданскую срамоту…

И, конечно, своей гражданской срамотой и алчностью они помогали разрушать и самодержавие, и православие, и народность…

И можем ли мы сожалеть об этом, когда «самодержавие» превратилось в олигархию придворной дворянской камарильи, возглавляемую ее лакеем Плеве? Когда «православие», вдохновляемое Победоносцевым, превращено в чиновничий департамент, обслуживающий министерство внутренних дел? Когда «народность» превращена в зоологический национализм, травящий иноплеменных сограждан? Нет!

Мы — люди разных взглядов и убеждений, но я глубоко уверен, что каждый из нас ненавидит одинаково прогнивший русский самодержавный строй. Эта ниточка непрочная. Спасибо услужливым дуракам самодержавия, что они так старательно помогают нам оборвать эту вторую ниточку!

Снова дружный взрыв криков, женских визгов, снова протянутые руки с бокалами, рукопожатия и поцелуи…

Настоящая революционная истерика!

Да оно и понятно: целый год люди жили в политической лихорадке. Сперва — шумный политический скандал около «Особого совещания», неожиданно перешедшего в шумную антиправительственную демонстрацию; не успели успокоиться, — как воскресший политический террор: убийство министра Сипягина, покушение на харьковского губернатора Оболенского [554], прославившегося жестокой поркой крестьян под собственным наблюдением и награжденного потом диктатором Плеве назначением на место финляндского генерал-губернатора; не успели успокоиться, как новое, только на днях совершенное убийство уфимского губернатора Богдановича [555], отличившегося расстрелом безоружных рабочих в Златоусте…

Конечно, все сердца революционеров пылали благодарностью к оратору, а сердца иноплеменников вспыхивали еще и свирепой ненавистью к самодержавию. Немудрено, что ответная речь армянина со жгучими воловьими глазами, склонного вообще разрешать все гордиевы узлы политики с помощью кинжала, произвела на Леночку потрясающее впечатление: она сжималась от ужаса и непонятного тяготения к армянской мужской свирепости, в чем потом и призналась своему Малявочке…

Таков был характер «буржуазных пирогов» Павла Николаевича.

Случались и свои, архангельские, события: приезжала, например, «бабушка революции», Брешко-Брешковская, в Вологду и Архангельск собирать и пополнять рать своих революционных «внуков» и «внучек» и сманила из Вологды ссыльного Савинкова [556]. Надо было архангельцам устраивать побег этому новообращенному «бабушкой революции» в эсерство юноше, укрывать его и устраивать на пароход.

Павел Николаевич имел тайное свидание с этой «бабушкой Катериной», похожей своей хитроватой простотой на сектантскую начетчицу, и имел беседу о предполагаемой в Париже конференции [557] всех оппозиционных и революционных организаций Российского государства, куда должны были примкнуть земский «Союз освобождения», партия эсеров, Финляндская партия активного сопротивления, Польская национальная лига, Польская социалистическая партия, Грузинская партия эсеров, Армянская революционная организация Дашнакцутюн и Латышская социал-демократическая партия…

И Павел Николаевич, и «бабушка революции» были взаимно очарованы друг другом!

От «бабушки революции» Павел Николаевич получил тайную весточку о своем брате Дмитрии Николаевиче: он — в России на нелегальном положении.

— Я говорю тебе об этом как брату Дмитрия. Для всех прочих это — секрет!

«Бабушка» со всеми говорила на «ты», и это никого не оскорбляло. Так говорят цари и мужики русские, а она, с одной стороны, — революционная царица, а с другой — старая народница, искренно считающая всех людей братьями и сестрами. Стало быть, какие же церемонии? И это «бабушкино» «ты» сразу создавало атмосферу простоты, прямоты, искренности и близости. Может быть, именно этим «бабушка» и побеждала так быстро сердца молодежи. Она брала душу не умствованием от программы или книги, а логикой сердца. Не одну сотню прекрасных молодых душ она толкнула в революцию, а некоторых из них и под виселицу. Балмашев, например, убивший Сипягина, был ее любимым учеником, Покотилов [558], разорванный приготовляемой им бомбой, Каляев [559], будущий убийца великого князя Сергея Александровича. Да, видимо, так, что и Дмитрий-то Николаевич Кудышев подвергся ее воздействию так же, как это случилось теперь с ссыльным юношей Борисом Савинковым…

Впрочем, немало помогал бабушке в этих делах и огненный мститель, еврей Гершуни, заправлявший всеми последними террористическими актами партии и только недавно арестованный в Киеве, после убийства уфимского губернатора. Бабушка искала подходящего заместителя и обрела его в лице Савинкова… Но ему перебил дорогу инженер Азеф, который возглавил Боевую организацию партии…

Немало послужила «бабушка революции» и мужицким бунтам в Поволожье, особенно в Саратовской губернии, где и до сей поры еще власти работали не покладая рук над усмирениями взбаламученного населения.

В Поволжье работали по большей части многочисленные «бабушкины внуки», учащаяся молодежь, земские фельдшеры, учителя, бывшие и настоящие студенты, земские акушерки. Агитационные прокламации и брошюры о земле и воле разбрасывали по ярмаркам и базарам, совали в телеги крестьянских обозов, в котомки мужиков на постоялых дворах, в окошки опустевших в летнюю страду крестьянских изб. Прямо сеяли. Шла организация «Крестьянского союза» [560] и особых революционных крестьянских «Братств» [561]. Семя падало в плодородную почву, прекрасно возделанную властями с помощью расстрелов, порок и тюрем. Крестьяне, если и не выступали с открытыми массовыми бунтами после усмирений, то отказывались платить подати, бросали работу в помещичьих экономиях, поджигали амбары с хлебом, рубили барский лес… Мы уже знаем, что и в Симбирской губернии было далеко не спокойно. Открытых бунтов пока не было, но всякие неприятности для помещиков не прекращались.