Отчий дом. Семейная хроника

Пока исключительно неблагополучным местом в губернии была Замураевка. Читатели помнят, что здесь была попытка освободить из-под ареста схваченных становым выборных от общества для подачи сочиненного Моисеем Абрамовичем прошения в алатырский комитет «Особого совещания». Прошло немного времени, как новая неприятность: озлившаяся баба проколола вилами брюхо свирепому черкесу, охранявшему личность и имущество генерала Замураева. Опять — становой, допрос, аресты и глухой ропот и угрозы. А генерал храбрый: кто грозил? И снова — арест и следствие. Генералу усердно помогал сынок, земский начальник, который теперь с такой же страстью охотился на агитаторов, разбрасывателей прокламаций и распространителей зловредных слухов по деревням, с какой он охотился зимой на лисиц и зайцев.

В Никудышевке было тихо, даже как-то особенно тихо, но тишина эта была похожа на человека, который притаился, спрятался и ждет чего-то…

История с прошением замураевцев в «царский комитет», окончившаяся арестом выборных, и последовавшее вскоре затем устранение с должности и высылка Павла Николаевича на край света получили неожиданное и фантастическое толкование среди никудышевцев:

— Оба они, и енерал, и наш барин, Павел Миколаич, были в царском комитете поставлены дела разбирать. Вот как замураевские мужики подали жалобу-то на енерала, они оба и завертелись! Что им теперь делать? Как правду-то спрятать и царя опять обмануть? Вот и говорит енерал своему зятюшке, барину нашему то есть, — «ты крестьянскую жалобу укради, а я допытаю, кто написал да расправлюсь, чтобы вперед молчали!» Ну, а жалоба была в книгу записана. Приехал от царя уполномоченный начальник, видит в книге, что жалоба подана, а жалобы-то нет! Стал разбирать, и вышло, что наш барин ту жалобу забрал и изничтожил. Вот его, голубчика, и увезли в заточение…

— Они друг за дружку держатся!

— И все власти за них! И становые, и земские, и всякие разные господа почтенные.

Так потихоньку, собравшись в сумерках на бревнышках или завалинках около изб, беседовали никудышевцы между собой, затихая всякий раз, когда в тишине слышались чьи-нибудь шаги.

— А! Это ты, Митрич! А я подумал — с барского двора кто…

— О чем беседу ведете?

— Садись-ка! Все о том же, как нас господа-баре на кривой объезжают…

И разговор возобновлялся.

— Кабы царь всю правду-то узнал, так он всех бы их к чертовой матери под хвост!

Митрич сомневается:

— А как же так — земский документ читал, что царь приказал про землю не баить, что никакой земли нам не будет и что, дескать, повинуйтесь господам земским начальникам?

— А ты думаешь, что они правильные документы читают? Эх, ты!

— Ну, а как же, когда написано?

— Написано одно, а они читают другое, по-своему!

— А и то может быть: взяли да сами написали заместо царя-то. Есть время царю бумаги писать? Приказал написать одно, а они написали по-своему…

— А вот мужички, какую гумажку мне на базаре в телегу сунули. Который из вас грамотный, чтобы разобрать? Мы с Гришей читали-читали, а непонятно.

— За эти гумажки, сказывают, можно в острог угодить… потому в них правда настоящая пишется…

Темно читать. Уходят в избу, зажигают маленькую коптящую лампочку над столом, и грамотей начинает читать. А в бумажке вот что написано:

Печать партии социалистов-революционеров.

Прочитали. Помолчали в сосредоточенной задумчивости, «уставя брады своя в землю». Бабенка, стоявшая у косяка двери со скрещенными и запихнутыми за пазуху руками вздохнула и сказала:

— Кто теперь эту гумагу написал?

— Печать поставлена, значит — тоже документальная…

— Хм!

— Не рукой писана, а по-печатному!

И снова тяжелая задумчивость и вздохи. Так бы оно все правильно написано, а вот касательно царя — в душах большое смятение:

— Да неужели царь все знает и свое согласье дает?.. А что и солдат посылают, и порют мужиков — это верно. Этим слухом вся земля полнится…

Начинаются рассказы о том, кто что слышал про крестьянские бунты. Народная фантазия творит уже легенды:

— В Пензенской, стало быть, губернии — один мужичок рассказывал — всю барскую землю поделили и помещиков не обидели: на каждую душу по семи десятин нарезали… и господам тоже по семи десятин на душу. Трудись во славу Божию, как весь крестьянский мир! Кто пашет, тот и жнет, а не то чтобы сам не трудись, а только аренду взыскивай!

— Разя весь крестьянский народ перепорешь? В три года не перепорешь, а опять и то сказать — всех мужиков пороть, так кто же пахать-то будет?

— Может, царский манихест насчет земли вышел? В Пензе объявили, а у нас спрятали, не объявляют господа народу-то? Жалобу-то вот спрятали же…

— И то может быть!

— Не проворонить бы нам, мужички! Надо уж делать, как весь народ…

— А как узнаешь? Может, эта гумага и объявляет, что подниматься надо… По-печатному она, и печать казенная положена… По всей форме. Попу, что ли, ее показать?

— Ни Боже мой! От попа к уряднику попадет, от урядника — к становому… Окромя того, что выпорют да в острог посадят, ничего не выйдет… Али не слыхал, что тут про царя написано? Помещик, дескать, царь-то!

— Так ведь царю вся Россия принадлежит! Оно и выходит, что помещик…

— Знамо, всей Рассей владелец!

Сорок лет расшатывали в народном мировоззрении мистический ореол царской власти — сперва революционеры, а потом само правительство вместе с революционерами, а вот все еще этот ореол не потух. Потускнел, но не погас. Еще в 1902 году крестьянские бунты в Полтавской губернии творились с помощью царского манифеста, как это было в семидесятых годах прошлого столетия [562]! Сперва в полтавском населении пошел слух, что приехал из Петербурга генерал от самого царя и объявил народу манифест, написанный золотыми буквами. Потом начались волнения и бунты. Однако этот мистический ореол уже заметно падал с каждым годом, чему помогали не только революционеры и мужики, побывавшие на фабриках и там распропагандированные, но и само правительство своей усмирительной политикой именем Государя императора, явно направленной только к благополучию земельного дворянства.

Вот и теперь при чтении агитационной прокламации мужики искали относительно царя иного смысла, чем имели в виду агитаторы. Однако сомнения зарождались в темных головах. Все остальное, написанное в этой бумаге за казенной печатью, воспринималось легко и ложилось надушу мужика озлоблением на помещиков и местных властей. От них начинали ныть старые исторические раны, донесенные в воспоминаниях целого ряда поколений. Мужики начинали припоминать все обиды, когда-то полученные ими от господ.

И теперь никудышевцы высчитывали и записывали в кредит своим господам все далекие и близкие грехи их: когда волю давали, обманули дарственными наделами, а потом замазали рот подарком в сто десятин; когда голод был и всех приказано было кормить, они деньги получали на всех, а кормили только маленьких ребятишек, которые много не съедят; когда холера была и народ морили, из-за них столько народу в Сибирь да по тюрьмам угнали; а вот теперь жалобу замураевских мужиков на генерала спрятали, а генерал их тоже обманул, как воля вышла: раньше, при неволе, по четыре с половиной десятины на душу земли было, а после воли по три осталось — сколько десятин украдено? Посчитайте-ка!