Невидимый

Вероятно, такое времяпрепровождение вскоре наскучило бы Соне, живущей по настроению. К счастью, время бежало, день ее отъезда приближался. Я слишком хорошо понимал, что все зависит от того, сохранится ли интерес Сони ко мне до конца. А уж какой-нибудь эффект я припасу на последний день.

Я узнал, что в Прагу за Соней приедет сам отец. Донты проводят их на вокзал в воскресенье днем. В этих семейных сценах для меня не было места. И я попрощался с Соней в субботу, в том ресторане, где мы с ней обычно ужинали. Прежде всего я попросил ее простить мне ту скромную роскошь, какую я позволил себе в ее честь. На столике стоял букет роз. Обычный ужин превратился в небольшое пиршество. Я наговорил официантам, что моя приятельница уезжает за границу, чтобы там выйти замуж. Все было чуть ли не… романтично.

Соня поддалась очарованию момента. Она была молчалива, немного грустна. Пришла она в самом нарядном платье из тех, что привезла в Прагу. Платье было зеленое, на шее — небольшое ожерелье из опалов.

После ужина я растроганно поблагодарил Соню за милое внимание, которое она уделяла мне целую неделю. Я говорил о том, что яркий образ ее ворвался в серость мелькающих дней, и так далее. Сами знаете, подобные вещи легче наговорить, чем написать. Сказанное слово, определенный тон, приглушенный голос — все это делает такие банальности довольно сильно действующим средством. Соня чуть ли не задыхалась, так она растрогалась. Она смотрела на меня большими, красноречиво говорящими глазами. Я знал — она обрадовалась бы, если б я попросил у нее поцелуй на прощанье. Но я был не так глуп. И не так глуп, чтобы просить о переписке. Я не лишен некоторой фантазии и могу себе представить, что творится в головке таких девчушек, когда им встречается первое в жизни серьезное приключение. Вернувшись домой, переменив декорации, они стараются стряхнуть с себя воспоминание о нем, как стрелу, застрявшую в шубке. Отчасти им это удается — но для того, чтобы полностью стереть из памяти недавнее приключение, достаточно, чтобы тень его слишком уж жадно протягивала к ним издалека свои призрачные руки. И потом, письма всегда лгут. Сочинять письма не рекомендуется. Мы в них всегда несколько преувеличиваем. И то, что ускользает от внимания, когда говоришь, предательски выпячивается в написанных словах.

Я проводил Соню почти до самого дома Донта и там молча поцеловал ей руку долгим поцелуем. И ушел с легким сердцем. Даже не оглянулся. Я знал, она стоит, прижавшись к углу дома, возле которого я ее оставил, и пристально смотрит мне вслед, близкая к тому, чтобы заплакать навзрыд.

Неделю спустя я послал ей обыкновенную открытку. Она ответила целым письмом. Целым письмом, слышите! Можно сказать, очень милым письмецом. Я перечитал его теперь, готовясь писать свою историю. И охватило меня точно то настроение, с каким я читал его впервые. То победное, ликующее настроение, когда мы между строк обнаруживаем поражение противника. Строго говоря, то было краткое сочинение на вольную тему «Вилла Хайна», с подзаголовком: «Как жаль, что тебя здесь нет со мной». Я поблагодарил за письмо снова открыткой, да и то лишь из вежливости. Нет, я не мог еще позволить себе писать ей. Я не знал ее отца и до сих пор не составил себе точного представления ни о его любви к ней, ни о том, какова мера его доброты и самоотречения.

Думаю, Соня немножко рассердилась за то, что я не ответил письмом на письмо. Или скорее обманулась в своих ожиданиях. Она замолчала. Меня это не тревожило. Потом вдруг — радостная открытка: Соня снова едет в Прагу в конце августа и остановится на сей раз у Фюрстов. Я тотчас ответил ей шуткой: «Отлично, значит, ужинать будете ходить к Донтам!» Она наверняка сообразила, что я имею в виду. А для прочих эти слова не значили ровно ничего. Я, видите ли, предполагал, что в семье Хайна никто еще и понятия не имеет о моем существовании.

В отсутствие Сони я много думал над тем, как нужно повернуть ход событий, когда Соня появится снова. Я понимал, что если я хочу заново привлечь к себе ее интерес, то должен подойти с другого конца. Я сказал себе, что теперь уже мне можно быть чуточку влюбленным. Отдаление поддерживает близость между теми, кто во время разлуки сумел остаться чужим друг другу, — и возводит препятствия перед теми, кому приходится при встрече продолжать линию чувств, излитых на бумаге. Я решил встретить Соню как некую драгоценность, которую недостаточно ценил, как жар-птицу, чье пение не понимал раньше.

Расчет мой на сей раз оказался неверным. Соня приехала, встретилась со мной, как с приятным знакомым — не больше. Ну да, я забыл учесть влияние фюрстовских мальчишек! Для Сони они были воплощением юности. И если я хотел теперь лучше и крепче привязать ее к себе, то должен был предпринять вылазку против этой юности, которая в ту пору была сильнее меня.

Я всегда добивался своего упорством. Моим лучшим оружием был трезвый и жестокий разум. Этого-то верного друга я и призвал на помощь. Предстоял второй раунд. Если я его выиграю, то против меня уже не будет ничего, кроме возможных предрассудков старого Хайна.

Нельзя сказать, чтоб я позволил себе растеряться, — я не гимназистик. И сохранил хладнокровие, когда на свидание, условленное между нами, Соня примчалась с обоими юношами. Старший из них уже сдал первый государственный экзамен, младший был студентом юридического факультета. Первого звали Феликс, второго Макс. Эти иксы в конце их имен дали повод к шутке, мол, каждый из них — уравнение с одним неизвестным. Шутка неплоха, но если вы слышали ее в десятый, в двадцатый раз, она переставала казаться остроумной. Оба были красивые ребята, стройные, веселые. У старшего, Феликса, уже намечалась плешь. И он картавил — скорее из кокетства, чем от природы. Оба гордились тем, что крещены влтавской водой, оба причисляли себя к золотой столичной молодежи. Манеры их, как и одежда, были изысканны. Братья дополняли друг друга. Светскость Феликса уравновешивалась юностью Макса. Оба носили одинаковые трости с серебряными набалдашниками и котелки, залихватски сдвинутые набекрень. Вышитые уголки платочков торчали из их нагрудных кармашков. Их остроты казались мне балаганными. Их гримасы — отвратительными. Что поделаешь? Соня любила обоих. Право, твердый мне попался орешек…

Соня представила им меня как старого товарища Донта, и ее ничуть не смутило, что я понял: она уже рассказывала этим хлыщам какие-нибудь невероятные истории обо мне. По их глазам я прочитал, что они считают меня этаким старикашкой, на чей счет можно как угодно проезжаться. Руку они мне подали с дерзким видом, как бы говорившим: знаем, знаем тебя, деревенщина, довольно мы похохотали над твоими жалкими похождениями! Их притворная вежливость была равнозначна вызову. Думаю, мы, трое мужчин, то есть все, кроме Сони, сразу разобрались в ситуации. Соня же была теперь ужасно довольна, что таскает за собой целый зверинец. Ей легко было держать при себе хотя бы и всех нас троих разом. В этом сказалась жестокость невинной девушки и непонятливость буржуазии.

В первые дни тон задавали Фюрсты. Они сознавали свое ' превосходство, а я не собирался им мешать. Я не был торопыгой. Сначала надо было прощупать почву, разглядеть слабые места противников. Я много думал. Признаюсь, частенько сиживал до глубокой ночи, сжав ладонями голову. Как-то вечером, возвратившись после одного из таких коллективных свиданий, с ногами, разбитыми от хождения по мощеным тротуарам, которые я ненавидел, с мозгом, отупевшим от невозможности понять зашифрованные намеки «Иксов», я уже было заколебался — не лучше ли бросить все, не подвергаться более опасности стать предметом насмешек. Их преимущество — преимущество юношей, проведших часть детства в обществе Сони, было огромно. Их разговор был остроумен и быстр, в высшей степени прихотлив и насмешлив — а я был страшно обидчив!

Мы вместе ходили в театр. Я сидел с ними рядом и недоверчиво следил за спектаклями, неприятными мне. Они знали всех актеров и их истории — я не знал даже, кто автор той или иной пьесы. Фюрсты болтали, передавая закулисные сплетни, они могли часами говорить о каком-нибудь певце, о том, как кто из них и когда исполнял ту или иную партию — а я слушал, не в состоянии принять участие в разговоре. Постепенно я превращался в существо, которое на жаргоне пражской молодежи называется слон.