Невидимый

— Какая низость! — возмутилась Соня.

Мы принялись дружно осуждать Донта с его оскорбительными стараниями, и вспоминать все смешное, что было в них, и смеяться. Мы бесцельно бродили по улицам, и тут я без всякого зазрения совести признался, что не люблю Прагу в июньскую жару и что ее пропыленные скверы отнюдь меня не вдохновляют. Соня согласилась со мной. Что бы нам такое предпринять? Я предложил зайти в первый же приличный и по возможности малолюдный ресторанчик, где было бы тихо и прохладно, посидеть, выпить гренадину или разбавленного вина со льдом. Соня признала, что мысль освежиться холодным напитком не лишена привлекательности.

Мы довольно скоро нашли прибежище, какое искали. Не сразу сумели мы попасть в нужный тон, чтобы вернуться к столь притягательной и при этом столь экстравагантной теме. Наконец я снова захватил инициативу, сказав, что прогулка с нею и то, что вот сидим мы и пьем вдвоем — нечто совершенно для меня новое. Пусть она извинит мне эти слова, но я ведь никогда не знал дружбы с женщиной. У меня такое чувство, будто мы с ней — как бы это сказать? — заговорщики. Против чего? Ну, скажем, против глупости, против условностей, против сентиментальности. Соня согласно кивнула. Я отважился пойти дальше.

— Знаете, — с меланхолическим видом сказал я, — до сих нор я был нелюдимом. Не в моем характере ухаживать за девушками. Этого плода я еще не пробовал.

— А вкусно? — опрометчиво спросила она.

— Очень, — ответил я серьезно. — И я бы хотел… Мне бы не хотелось, чтоб у меня слишком скоро отняли этот плод…

— Да кто его у вас отнимает? — кокетливо удивилась она.

Я подсел к ней ближе и заговорил терпеливо, вполголоса:

— Послушайте, мне в самом деле очень хорошо с вами, и я буду вам от души признателен, если вы не прекратите наши дружеские встречи… Но, честное слово, я сам откажусь от них, если нельзя будет осуществлять их иначе, как под хранительным крылом Донта. Понимаете? При нем это так гнусно… О, знаю, тогда вы слишком скоро почувствуете отвращение ко мне. Отвращение ко мне — по милости Донтов! Если вы согласитесь, мы могли бы завести маленькую безобидную тайну от Карела и Тины. А при них можно даже прикидываться, будто мы немножко в ссоре, правда? Будто не переносим друг друга…

Потом я осторожно осведомился, сумеет ли она находить предлоги, чтоб исчезать из дома этой наивной семейки. И вообще — сколько она собирается еще гостить в Праге?

Соня довольно долго думала, кусая мизинец и упорно глядя в окно. Видно, тайна и влекла ее, и немножко пугала. Инстинкт подсказывал ей, что все это пахнет чересчур уж большой близостью. Ведь я все-таки чужой. Почему бы нам открыто не вышучивать Донта и его жену в их доме, при них. И она не знала, что мне ответить. Она не была уверена, удастся ли ей каждый день уходить, не объясняя Тине — куда.

Но у меня уже готов был рецепт. Если ей хоть немножко хочется встречаться со мной, можно говорить Донтам, что она идет к Фюрстам, а там — что возвращается к Донтам.

— Понимаю, — быстро кивнула она, — только я не люблю врать.

Это было славно с ее стороны, но другого средства я предложить не мог.

— Надо выбирать меньшее из зол, — сказал я.

Она спросила, когда я бываю свободен в будни. Пришлось сознаться, что только после шести вечера.

— Ах, значит, только на час! — Она разочарованно пожала плечами. — В семь я привыкла ужинать…

Я осторожно предложил ужинать вместе в каком-нибудь ресторане.

— Я соглашусь на это, только если буду платить за себя сама! — поспешно заявила Соня.

Было в этом и самолюбие богачки, и недоверие — и еще, пожалуй, правильное понимание сути дела: необходимость избегать возможных осложнений.

Теперь уже я кивнул в знак того, что это мне нравится. Доверие снова начало укрепляться между нами. Следовало укрепить его еще больше.

И я сказал, что не имел бы права претендовать на ее дружбу, если бы потерпел, чтоб она принимала за чистую монету все, что наговорил ей обо мне Донт.

— Все это, — продолжал я, действуя, что называется, благородно, — все это он тенденциозно приукрасил, чтобы пробудить в вас интерес ко мне. В его описании я похож на героя романа для школьниц. И все это чепуха.

Тут я сообщил ей о моем детстве то, что почел уместным.

Из слов моих, примерно соответствующих истине, вытекало, что лишь счастливый случай поднял меня из швайцаровского убожества, но что нынешнего своего положения я действительно добился честным трудом и усердием. Я не утаил, что не поддерживаю связи с родными и собираюсь впредь по возможности избегать их. Это как-то не укладывалось у нее в голове. Она была воспитана на четвертой заповеди и верила, что мы при любых обстоятельствах обязаны относиться к родителям по меньшей мере снисходительно.

Тогда я с улыбкой рассказал ей, что во время моего последнего визита в родной дом: отец напился так, что мы уже сомневались, очнется ли он вообще, сестра Анна так уходила мужа Ферду палкой от метлы, что перебила ему носовой хрящ, а двое из моих племянников не так давно были пойманы при попытке очистить кассу лавчонки булочника. Я доказывал, что порой даже родители бывают до того неисправимы, что ничего более и не остается, как отречься от них. Соня в сомнении качала головой. Ей казалось, что многое можно исправить солидной финансовой помощью. Я объяснил ей, что достаток денег означал бы полное падение моего отца. Тогда, сказала опа, следовало бы помочь хоть детям. Я возразил, что для этого нужно сначала избавить их от родителей.

Тут Соня загорелась романтической идеей: выкупить невинных крошек у их мучителей и поместить в хорошем семействе или приюте. Я выслушал все это со скептическим видом, после чего вынужден был объяснить, что в деревне дети — помощники в семье, они нянчат младших, и родители не согласятся просто так отпустить их. Я рассказал, как мы ходили по грибы и по ягоды и как часто семья кормилась только тем, что мы выклянчили Христа ради.

Факт тот, что, когда мы возвращались к Донтам, Соня поглядывала на меня с какой-то почтительностью. Я видел, как она робко, потихоньку наблюдала за мной. И я знал — она думает, будто я этого не замечаю. Более того, я знал — она хочет, чтоб я заметил эту тихую дань ее почтения. Соня была из тех щедрой души девушек, которым кажется, что тот, кого следует осчастливить, должен получить награду как можно скорее, лучше всего сейчас же. К счастью, я слишком хорошо знаю людей. Знаю — требуется очень мало для того, чтобы иссяк родник такой мимолетной нежности. И нужно-то для этого всего лишь принять награду. У пчел не отбирают первый мед, им еще п сахару подсыпают, чтоб они не умерли голодной смертью.

Мы условились с Соней встретиться назавтра у моста Палацкого. Это место расположено не так далеко от района Нусле, где был мой завод, достаточно далеко от Донтов, живших в Старом Месте, и уж совсем на противоположном конце города от Фюрстов, которые якобы пригласили Соню к ужину.

При Донтах мы притворялись, будто неприятны друг другу. Соня, по-моему, даже переигрывала, и я боялся, как бы Карел или, еще скорее, Тина не заметили этого. Они наблюдали за нами сначала с любопытством, потом с разочарованием. Пригласили меня назавтра. Я, разумеется, отказался.

Соня оставалась в Праге только до воскресенья. Мы встречались каждый день. Выработался уже некий стандарт. Мы занимали столик в ресторане, где меня не знали, я галантно подавал Соне меню, мы съедали ужин, я выпивал большую, а Соня малую кружку пива, и потом мы вели беседу — корректно, как только и возможно в людном месте. Официанты называли Соню «милостивой пани», как замужнюю женщину, ко мне же относились со всей возможной предупредительностью. Я заметил, что это забавляет Соню. Я ни разу не вышел из роли приятного и ни на что не претендующего рассказчика. Соня платила мне воспоминаниями о своем детстве. Порой мне казалось, что она о чем-то умалчивает, о чем-то задумывается и колеблется. Это меня не удивляло: я полагал, что ей стыдно передо мной, бедняком, за то, что она-то — любимый баловень, которому никогда ни в чем не отказывали.