Невидимый (Invisible)

Пол Бенджамин Остер

Невидимый (Invisible)

I

В первый раз я пожал ему руку весной 1967 года. Я был тогда студентом второго курса, ничего-еще-не-знающий парень с книжным голодом и идеей (или заблуждением), что однажды смогу назвать себя поэтом, и, поскольку я читал поэзию, я был уже знаком с его фамилией из поэмы Данте — мертвец из последних строф двадцать восьмой песни Ада. Бертран де Борн, провансальский поэт двенадцатого столетия, держащий свою отрубленную голову за волосы и размахивающий ею во все стороны, будто лампой, — пожалуй, один из самых забавных персонажей в этом длиннющем каталоге галлюцинаций и пыток. Данте был верным защитником писаний де Борна, но, все-таки, приговорил его к вечному проклятию за то, что тот присоветовал Принцу Генри восстать против своего отца Короля Генри II, и тем де Борн превратил сына и отца в смертельных врагов. В наказание гениальный Данте разделил самого де Борна. Вопящее от боли тело в книге спрашивало флорентийца — возможна ли б́ольшая боль, чем та, которую оно испытывало…

Когда он представился Рудольфом Борном, мое внимание тут же обратилось к тому поэту. Родственники с Бертраном? спросил я.

А, ответил он, то бедное создание, потерявшее голову. Хорошо бы, но вряд ли. Не думаю. Нет де. Должен быть дворянин для этого, но, грустная правда, я кто угодно, только не дворянин.

Я не помню, почему я был там. Кто-то, скорее всего, попросил меня пойти туда, но кто это был, совершенно испарилось из моей памяти. Я даже не помню, где была эта вечеринка — в какой части города, в чьих апартаментах — и почему я вообще принял приглашение быть там, поскольку в то время я стеснялся большого скопления публики с его шумом болтовни, стыдясь того, что моя стеснительность внезапно станет видна всем незнакомым людям. Но той ночью, неожиданно для меня, я согласился и пошел с моим забытым знакомым туда, куда он повел меня.

Я помню лишь: в один момент я был один в углу комнаты.

Я курил сигарету и смотрел на людей, десятки молодых тел, набившихся в эту комнату, слушал беспорядочный рокот слов и смеха, удивляясь, каким образом я очутился здесь, и думал, что, пожалуй, это было время для моего ухода. Пепельница стояла на батарее слева от меня, и я повернулся к ней, чтобы потушить сигарету, и увидел направляющуюся ко мне задницу и, оберегающую ее, мужскую ладонь. Не замечая меня, они сели на батарею — мужчина и женщина, оба старше меня, без сомнения старше любого в этой комнате — ему было около тридцати пяти, она — лет на пять-семь моложе его.

Они были несочетаемой парой, мне показалось, Борн в мятом, местами испачканном пятнами белом костюме и в такой же мятой белой рубашке под пиджаком и женщина (чье имя оказалось Марго), одетая во все черное. Когда я поблагодарил его за придвинутую пепельницу, он быстро и вежливо кивнул мне головой и сказал Мое почтениес небольшим иностранным акцентом. Француз или немец, я не смог сразу определить, поскольку его английский был почти безукоризнен. Что же еще я увидел в те первые мгновения? Бледная кожа, непричесанные рыжеватые волосы (постриженные короче, чем обычно стриглись мужчины в то время), широкое, привлекательное лицо без особых примет (обычное лицо, такое, что затерялось бы в любой толпе) и спокойные коричневые глаза человека, не боящегося ничего. Не тонкий и не толстый, не высокий и не низкий, но с присутствием физической силы, скорее всего, из-за крепких рук. Что касается Марго, она сидела, не пошевелив ни единым мускулом, уставившись куда-то в пустоту, будто бы главной ее целью было — казаться скучающей. Очень привлекательная, на мой двадцатилетний взгляд, с ее черными волосами, черной водолазкой, черной мини-юбкой, черными высокими кожаными ботинками и черным тяжелым гримом вокруг зеленых глаз. Хотя и не красавица, но притягательна искусственной красотой стиля и манерой поведения женщины ее возраста.

Борн сказал, что он и Марго хотели уже уходить, но увидели меня, стоящего одиноко в углу комнаты, и потому, что я выглядел ужасно несчастливым, они решили подойти ко мне и подбодрить — так, на всякий случай, чтобы я не закончил эту ночь, перерезав свое горло. Я даже и не знал, что сказать ему в ответ на эти слова. То ли он хотел посмеяться надо мной, то ли он действительно хотел подбодрить печальную молодую душу? Слова, сами по себе, были веселыми и неопасными, но взгляд глаз Борна при этом был холоден и отстранен, и я не смог отделаться от чувства, что он испытывает меня, совершенно не понимая его причин для этого.

Я пожал плечами, слегка улыбнулся и сказал: Верите иль нет, а мне тут нравится.

Тогда он встал, пожал мою руку и назвал свое имя. После вопроса о Бертране де Борн, он представил меня Марго; улыбнувшись без слов, она продолжила свое занятие — разглядывать пустоту.

Судя по возрасту, сказал Борн, и судя по знанию давно забытых поэтов, я полагаю, что Вы студент? Изучаете литературу, без сомнения. Нью-Йоркский университет или Колумбийский?

Колумбийский.

Колумбийский, вздохнул он. Какое скучное место.

Вы там были?

Я преподаю с сентября на факультете Международных Отношений. Профессор по приглашению на один год. Хорошо, что сейчас апрель, и я вернусь в Париж уже через два месяца.

Так Вы француз?

По обстоятельствам, склонностям и паспорту. Но швейцарец, по рождению.

Французский швейцарец или немецкий? Я слышу оба языка в Вашей речи.

Борн прищелкнул языком и посмотрел мне в глаза. У Вас чувствительное ухо, он сказал. На самом деле, я и естьоба — гибридный продукт немецко-говорящей матери и франко-говорящего отца. Я вырос между двух языков.

Не будучи уверен, что ему сказать в ответ, я помолчал немного и задал совершенно невинный вопрос: А что Вы преподаете в нашем мрачном университете?

Бедствия.

Звучит, как наука обо всем?

Если поточнее, бедствия французского колониализма. Я преподаю курс потери Алжира и еще один курс потери Индокитая.

Веселая война нам досталась от вас в наследство.

Нельзя недооценивать важность войн. Они — чистейшее, самое живое проявление человеческой души.

Вы начинаете звучать, как тот безголовый поэт.

Да?

Похоже, Вы его не читали.

Ни строчки. Я только знаю о нем от Данте.

Де Борн был хороший поэт, даже, наверное, превосходный поэт — но очень проблемная личность. Он написал несколько очаровательных любовных поэм и трогательное посвящение на смерть Принца Генри, но его настоящей страстью в жизни была война. Он абсолютно наслаждался ею.

Вижу, сказал Борн мне с ироничной улыбкой. Началась охота на меня.

Я имею в виду, наслаждаться видом разбитых черепов, горящих и разрушенных замков, проткнутых пиками человеческих тел. Это слишком кроваво, поверьте, но де Борн даже и не моргнул, глядя на все это. Даже простая мысль о битве приводила его в отличное настроение.

Похоже, у Вас нет никакого интереса стать военным.

Нет. Я скорее пойду в тюрьму, чем во Вьетнам.

И, предполагая избежать и тюрьму и армию, у Вас есть план?

Нет. Просто продолжать заниматься тем, что я делаю, и надеяться, что все обойдется.

И чем же Вы занимаетесь?

Писательство. Великое искусство корябания по бумаге.

Я так и думал. Когда Марго увидела Вас издалека, она сказала мне: Посмотри на этого молодого человека с печальными глазами и опущенным лицом — спорим, он поэт. Ну, так Вы и есть поэт?

Пишу стихи, да. А также книжные рецензии для Спектэйтор.

Та газетенка.

Где-то же надо начинать.

Интересно…

Не так уж и ужасно. Половина людей, которых я знаю, тоже хотят стать писателями.

Почему Вы говорите хотят? Если Вы уже пишете, это уже не будущее. Это уже настоящее.

Потому что еще слишком рано, чтобы я мог сказать, что я хороший писатель.

Вам платят за статьи?

Конечно, нет. Это же университетская газета.