Избранное

— М-да… не густо.

Иными словами, от той шевелюры, которую я помнил, не осталось и следа; и все совершилось без моего ведома и согласия! Жизнь всех стрижет под одну гребенку, вот и меня сравняла с озорайским плебаном времен моего детства.

С возмущением человека, видавшего виды, трясу головой; но как только улыбка моя в зеркале встречается с улыбкой мастера, свою мне приходится удерживать на лице известным усилием воли.

Ничто так не близко моему пониманию, как ежедневные контратаки женщин, защищающих свое лицо от сокрушительных нападок времени. Чувство юмора у женщин (порукой тому мой опыт) с годами тоже изменяется, но совсем не так, как у нас. Юмор их мельчает и скудеет. Оттого, должно быть, в сравнении с мужчинами и получают они у смерти несколько лет отсрочки: ведь юмор самой смерти, в чем мы убедились, низкопробен уже в преддверии старости, а с течением лет шутки ее становятся все более плоскими, доколе он, тот юмор… Однако же попробуем придерживаться известного порядка в изложении.

Не следует, стало быть, с самого начала принимать эти грубые выходки смерти за нечто большее, чем щелчки по носу.

Передо мною встает картина: Боньхад, мы — второклассники, учитель Генерзич прохаживается по школьному коридору. Мы покатываемся со смеху, едва только Генерзич успевает миновать нас. Именно потому, что, встречаясь нос к носу, строим ему постные мины. А на спине учителя пришпилена бумажка с одним-единственным словом, но слово это обладало атомным зарядом расхожего острословия всех галактик Боньхада: «Макака».

Так отчего же нас самих особенно задевает, когда смерть вытворяет с нами этакие школярские кунштюки? Не оттого ли, что по нашему адресу прохаживаются за спиной? Значит, и здесь нам необходима своевременная осведомленность. Генерзич замечательно парировал шутку. Ведь в конце концов он не мог не заметить, что все над ним смеются.

В таких случаях смех достигает своего пароксизма, когда жертва собственноручно срывает с себя ярлык, негодуя или же присоединяясь к общему веселью. Однако Генерзич не доставил нам подобного удовольствия. Он все понял, махнул рукой и не стал снимать бумажку со спины. Отчего раздутый и радужный мыльный пузырь нашего злорадного напряжения вмиг лопнул.

Так и следует их сносить, эти наглые проделки старости, постыдные, точно плевок в лицо, схлопотанный нами неизвестно от кого на перекрестке полутемных улочек.

Можно подметить, что более всего обращают внимание на неизбежные плевки старости иль моментально стирают их, копируя женские приемы самозащиты, те из мужчин, чья деятельность не позволяет нм отвлечься на то, чтобы легкой гимнастикой ума и улыбкой, натренированной до степени инстинкта, постоянно бодрить дряблые мускулы души и тела.

Здесь на первом месте стоят прорицатели-поэты и государственные мужи.

В мастерском портрете Миклоша Вешелени [9], который нарисовал Жигмонд Кемень [10] и который, с нашей сегодняшней точки зрения, почти кинематографичен — столько в нем жизни, экспрессии, — отмечен один характерный штрих: этот старый зубр, слава Трансильвании, человек трагической судьбы, в передышках между великими патриотическими деяниями ежедневно усаживается перед зеркалом и маленькими щипчиками тщательно выщипывает из своей кудрявой бороды седые волоски.

Деталь потрясает. Ведь эти щипчики — тоже оружие, как и сабля Вешелени, перед которой обращались вспять враги прогресса и которою Вешелени вырубил, если можно так выразиться, себе памятник при жизни — пример для лучших сынов отечества.

Передо мною любительская фотография: человек запечатлен на фоне джерсейских скал (ее делал бедняга Шарль); на негативе снимка поэт-изгнанник, суровый Виктор Гюго сам делал ретушь, срезая выступающий живот; но, к сожалению, орудовал он столь скверной выцветшей тушью, что из-под ретуши отчетливо проступают подлинные контуры фигуры.

Эта история тоже берет за душу. Унизительностью ситуации: за малую толику денег читатель, увлекающийся поэзией, получает, помимо мятущихся волн стихов, также изображение самого поэта — этого утеса, дробящего валы. И возможностью аллегории: для бренной плоти не утешительна мысль о нетленности духовной.

Так что же нас в силах утешить?

Дабы избежать категоричности в ответе, ответим жизненным примером и под этим предлогом продолжим разговор о фотографиях стареющих людей.

Итак, я извлекаю их из шкатулки своей памяти: дагерротипы стареющего Кошута и стареющего Араня, выполненные в один и тот же год. Прежде чем их сравнивать, расположивши друг подле друга, отмечу кстати: как поэт, в моих глазах, разумеется, верховный правитель — Арань, но как общественному деятелю в истории Венгрии той же поры трон отдается мною — со всем пиететом — Кошуту. Кошут на фотографии, выполненной, очевидно, в каком-нибудь лондонском фотосалоне, опирается на бутафорскую мраморную колонну; прекрасное, мученическое лицо его обращено вверх; на этой фотографии, несомненно, запечатлен государственный муж: Кошут до пят задрапирован в тривиальный гамлетовский плащ, какого ни он сам, да и никто в Европе никогда не носил; из-под плаща выглядывает только носок ботинка; нога упрямо выдвинута вперед. Картина батальная; театрализованно батальная; изображенный на ней пожилой человек желал бы всем своим видом показать, что он готов к боям и полон сил, он хотел бы заставить забыть про свои тогда уже изуродованные ревматизмом колени — вот почему они и закрыты плащом, — но желание его тщетно, потому что оно слишком явно. Именно недостаток силы и ощущается в изображении, и театрализованность его лишь подчеркивает это.

Арань сидит. В сапогах, усталый и согбенный. Как вольный зверь в своем логове. И посмотрите-ка, его колени тоже скрутила старость. Но старость его не прикрыта, и потому она отважна. А поскольку преклонный возраст преобразил поэта и сейчас он как комедиант в маске морщин и в седом парике — в роли Мудрости и Слабости людской, — то именно в Аране мы видим подлинного Гамлета. Он побеждает, даже если терпит крах; и гибелью своей он утверждает жизнь.

Приметы старости, проступающие во внешнем облике человека, можно спутать с симптомами болезни, если не проводить между ними коренного различия. Уж не потому ли, что как те, так и другие признаки предвещают смерть?

Но из множества болезней едва ли один процент приводит к смерти. А приметы старости отстоят от смерти еще дальше.

Смерть — это особое царство. И с тех пор как стоит мир, молодежь туда валом валит, и в количестве, ошеломляющем более, нежели вереницы старцев.

Стало быть, мы вправе наблюдать внешние приметы старения без страха перед летальным исходом.

К чему отрицать: новизной и своеобразием своим эти симптомы воздействуют на нас иначе, нежели разительные перемены нашей юношеской поры. Если теперь чувство юмора в нас идет на убыль, то здесь всему виною та особенность симптомов старения, что они — как мы видели — весьма чувствительно задевают наше самолюбие. И наше чувство стыда.

О мучительно-сладостных переживаниях, связанных с церемонией посвящения в мужчины, мы теперь можем судить только по обычаям первобытных племен. Хотя у всех народов, кому религией не предписан ритуал обрезания, и по сей день бытуют праздники, приуроченные к периоду возмужания.

Вряд ли сыщется в Европе хоть один подросток, который, забившись в канаву пастбища или дальний угол школьного сада, ни разу не демонстрировал бы перед ватагой сверстников — на изумление им или потеху, но всегда как равный среди равных — свидетельство собственной возмужалости; который не сопережил бы всех особенностей переходного возраста, ведущих к вратам рая и ада половой зрелости.

Это буйство плоти с годами в нас стихает, чтобы к старости, как и положено, сойти на нет. Точно так же и давний наш знакомый — юмор, чья механика основана на склонности человеческой речи к автоматизму, теперь не срабатывает: машина стопорит и, как живое существо, противится шуткам старости.