Избранное

Что скажут люди, искушенные в хитросплетениях разума — философы, — об этой самой Страшной или Важнейшей из проблем?

Известно знаменитое изречение Эпикура о смерти: «Если будет она, не будет меня, пока буду я, не будет ее». И поныне не сказано слов более метких и более утешительных. Дефект этой мысли кроется именно в ее совершенной отфильтрованное™, в ее абстрактности: логика наша ее приемлет, но плоть — нет, нисколько, она не мирится даже с тенью этой мысли, так как в ее прекрасном, эфемерно легком танце сама плоть наша уничтожается предельно безжалостно. «Смерть есть само небытие», — утверждают стоики, развивая все ту же мысль. Формулу их можно бы перевести точнее: «Смерть не есть», или еще доскональнее: «Смерть есть Ничто». Тем же путем и Фейербах пришел к своему столь часто цитируемому афоризму: «Смерть есть смерть смерти». Блистательный холостой ход мысли здесь обрел ту же завершенность, что и бег деревянных лошадок в карусели.

Карл Маркс на тех грандиозных путях, что он проложил в философии, никогда не сталкивался подобным образом со смертью. С ним утверждается известная мировоззренческая теория, делающая излишней веру в потустороннее блаженство: существуют вполне реальные вещи, ради которых стоит умереть; следовательно, и сама смерть может обрести смысл без вмешательства высшего, или «божественного промысла». Несомненно также, что Гегель, от первоначальных идей которого зажглось так много ясных мыслей, заронил несколько искр и применительно к рассматриваемой здесь проблеме. По его концепции, смерть есть жертва отдельного индивида на благо рода человеческого, а тем самым во имя более высокой цели. Мысль довольно перспективная, не подмени сам Гегель на склоне дней своих род человеческий апологией государства. Ниже мы возвратимся к этой теме и убедимся, что действительно можно ассимилироваться в сообществе — верить в относительное бессмертие рода человеческого. Теперь же окинем взглядом — как бы с птичьего полета — те средства переправы, те хрупкие суденышки, с помощью которых современные мыслители дерзают переплыть Стикс, чтобы разведать области, пролетающие по ту сторону потока. О том, что жизнь наша может направляться нами, а стало быть, и смерть может быть приручена, написана обширная, буквально неохватная литература. Лучше многих представляет эту тему работа французского философа и историка Альфреда Фабр-Люса [14] «Обличья смерти» («La mort а changé»): оригинальная по мысли, остроумная по форме книга вышла в 1966 году в Париже. По мнению автора, даже ультрасовременные мыслители Запада — экзистенциалисты — относительно конечности существования говорят мало вразумительного, хотя в теории познания самый факт существования ставят выше субстанции бытия. Правда, великий их глашатай Хайдеггер сделал попытку ввести формулу «бытие ради смерти» в круг магического экстаза гармонии, однако вся эта эквилибристика ума приводит лишь к смысловой перетасовке глагола «быть»; здесь есть блеск стиля и поэтическая игра слов, а за нею, как осадок, — усталая расслабленность. В промывном лотке у мэтра поблескивают фразы: «Божественное чуждо роду человеческому в целом и чуждо отдельно взятому индивиду. Больше на эту тему вряд ли можно что сказать. Все так запутано… И метафизика как таковая сама находится на пути к исчезновению».

Слишком дешева острота, так и напрашивающаяся в отклик на эту фразу: «Ну, а само исчезновение, на пути к чему находится оно?»

Мы знаем о западноевропейском — особенно значительном во Франции — возрождении религиозного подхода к бытию. Здесь — коль скоро существование бога предполагается априори, без каких-либо обоснований — нам нечего добавить: верующий пусть верует; ну, а если кто не верит? Пруста — мы снова цитируем Фабр-Люса — интересовало переселение душ. Но его благочестивым мечтаниям — так слово в слово говорит философ — «не растревожить душу». «Ведь Пруст лучше любого из нас мог знать: то пережитое, что не вместила наша память, лишено для нас всякого значения». Другая концепция, которую разделяет, к примеру, Фердинан Алькье [15] берет за основу положение, что жизнь человека может стать частицей вечности лишь ценою полного отречения от собственного «я». По мнению третьих, Жана Ростана [16] например, человек уже по самой природе своей чужд так называемого небесного блаженства; и между прочим, из-за маниакального любопытства, свойственного человеку. Симона де Бовуар в одном из своих романов попыталась описать историю любви человека и существа бессмертного. Но такая любовь абсурдна, невозможна. Ведь смертный готов пожертвовать ради нее жизнью, а наделенный бессмертием отдает свою жизнь лишь во временное пользование. Да и само бессмертие стало весьма нудным, поскольку жизни ничто не угрожает и ада можно не бояться. Мода на бессмертие изжила себя.

Архаичный, мстительный бог иудаистских традиций почти совершенно исчез в христианстве. Кого еще вчера относили к преступникам, сегодня современная цивилизация считает душевнобольным. Смерть страшна не потому, что она грозит нам, а потому — и тем, — что смерть есть ничто. Так вот и старость. Не то страшит нас, что к старости над нами обретут власть дурные чувства. А то, что в нас вовсе не останется никаких чувств.

Лорант Баш скончался — моя жена так и не успела передать ему письмо от меня. Скончался он на восемьдесят первом году жизни, убежденным холостяком; несколько лет он пытался побороть рак. Его отличала сдержанность эмоций, всегда, вплоть до последней минуты. Лишь слезы двумя дорожками неудержимо катились по упрямому лицу. «Хотелось бы еще пожить», — сказал он как бы в оправдание.

Даже заканчивая это последнее к нему письмо, я не знал, как правильно пишется его имя: через «д» или через «т» и надо ли ставить долготу над «о»? Меня беспокоило, как бы не обидеть человека, если случаем исковеркаешь его имя. Теперь я мог быть спокоен! Всю жизнь я чувствовал его неизменно радушное и предупредительное отношение ко мне. Весть, что он близок к смерти, давила душу тяжелым гнетом; и одновременно в сердце невесомой пушинкой закралась мысль: лишний камень с души. Вот и верь после этого сердцу!

Такова уж, как видно, природа наших взаимоотношений с уходящими из жизни.

Рождаемся мы простыми людьми, но умирать нам следовало бы подобно богам. И сила в нас — от земли. В единоборстве с небом земля держит нашу сторону, она за людей. За каждого бой на особицу. Люди великих свершений отвечают достойно на столь же великое унижение земной природы человека, на оскорбительное равнодушие небес.

On naît avec les hommes, on meurt inconsolé parmi les dieux. «Рождаемся мы среди людей, но умираем неутешно среди богов» — эта фраза Рене Шара, если развить скрытую в ней мысль, поистине могла бы стать апологией человека. Могла бы стать бунтарской: притязанием человека на бессмертие.

Неправда, что приближение смерти всегда вызывает панический страх. Надобно лишь не терять рассудка, и тогда не покинет нас не только спокойствие, но и благодушие, направляемое расчетливой мудростью. Я унаследовал довольно крепкие зубы, но с течением лет они тоже снашиваются. Снова и снова ловлю себя на том, что в минуту задумчивости проверяю их прочность, простукивая ногтем, и сопоставляю число зубов с годами, которые мне предстоит прожить; я проделываю это столь беспристрастно, как торговец скотом, и устанавливаю очевидный факт: да, я вполне протяну до могилы без вставной челюсти. Это успокаивает меня, потому что по натуре я бережлив.

Экскурсовод музея был человек пожилой. За плечами его угадывались долгие годы; не только им прожитые, но и долгие годы работы гидом; последнее наложило печать на его внешность и манеру держаться.