Страх

— Послушай, — просила я мужа, — обещаю тебе… Я не буду больше бояться. Только бы мы приехали домой!

Но вот откуда-то вынырнул знакомый поворот, знакомый мост. Значит, и ему — этому автобусу, ехавшему по другому маршруту, все-таки пришлось не миновать наш мост. Вот тут-то и выскочить. Тут совсем недалеко до нашего дома. Две остановки пешком. И я выскочила на остановке, расталкивая пассажиров в темных очках.

— Куда, куда? Что случилось? — неслось мне вслед. Сердце у меня екнуло: задержать хотят! Но я выскочила, выскочила-таки из автобуса, в последнюю секунду…

Муж поджидал меня около дома. Он был рассержен. А я жалась к нему ласково и виновато. Сердце у меня все еще колотилось. Я и верила мужу, что ехали мы домой, и — и не верила. Слишком уж он быстро летел, этот автобус. С двойным номером. И если бы я не выскочила в последнюю минуту, то, как знать, где бы я была сейчас?

Вы ведь понимаете: так быстро обычные автобусы не ездят. Просто количество народу на остановках не позволяет. А этот автобус — брал не всех. Да… не всех, а своих… Сопровождающих. Какое чудо, что я все-таки выскочила и они не погнались за мной. Они не хотели поднимать шум на улице, среди бела дня.

— Ну, вот мы и дома… — виновато улыбалась я мужу. — Дома!..

Человек с маленькой собачкой! Гражданин пенсионер! Психологи, живущие наверху над нами! Соседка и сын соседки! Опомнитесь… Да для чего вам все это надо? Только для того, чтобы идти за мной по пятам, когда я возвращаюсь из магазина, только для того, чтобы красться за мной между домами, вы пустились в такой дальний путь, оставили свою прошлую жизнь? Да разумно ли это? Ведь и вам было кого и что оставлять в той, прошлой жизни… Я бы понимала вас, если бы вы приехали сюда ради каких-то своих будущих надежд (каких — безразлично), а не ради мелкой, дотошной слежки. Вот и в газетах пишут: люди едут сюда, чтобы строить государство Израиль (да, да, Израиль!), чтобы быть свободными на своей земле, а не для того, чтобы кого-то изолировать… А вы? Вы только изменили место жительства (а лучше сказать — место своего проживания), но не себя… Кстати, каждый из вас (каждый!) в темных очках. Кроме человека с собачкой. Его белокурые волосы приглажены, а маленькие голубоватые глазки всегда прищурены — точно так же, как там, когда он шел между роялем и рядами. А вот гражданин пенсионер (это уму непостижимо) всякий раз при виде меня достает из кармана и надевает свои темные очки. Он выпячивает грудь, шаг у него чеканный. А сын соседки? Он никогда не расстается с темными очками. «У вас очки больше лица», — невесело пошутила я. А психологи? Они все в темных очках. Самые черные, непроницаемые носит тощий сын психологов (тоже психолог). Иногда, топоча мимо нашей двери к себе наверх, он с напором напевает:

А в кинотеатрах время от времени (но регулярно) идут советские фильмы.

Да к чему же в таких условиях мне говорят о Бегине? К чему рассуждать о Ближнем Востоке и о его проблемах, когда из-за двери доносится:

А то еще кто-нибудь пустит на полную мощность магнитофон (или проигрыватель), и по всему кварталу разносится слащаво:

При чем же тут Бегин?

Вот вчера в руках у психологов, когда они садились в машину, я увидела журнал — по-моему, это был «Огонек». Вот это — уместно. А споры о ближневосточных проблемах на таком фоне выпирают какой-то подделкой.

Надо изменить свою жизнь. Надо выпрыгнуть из этой неподвижности, где никогда ничего не случается, но всякую минуту может случиться. О, это знакомые слова: у нас никогда ничего не случается, — слова, знакомые по всей жизни моей! А куда деваться? Ведь мы приехали уже, приехали в этот поселок и будем здесь ждать, ждать… пока они за мной не придут. Как это будет? Что они скажут, войдя? Явится ли сначала психиатр? А может быть, он уже приходил, и не однажды — скажем, под видом какого-нибудь знакомого. Ведь приходит же иногда кто-нибудь. И ведь недаром мне задают вопросы: «Как вы спите?», «Вы когда-нибудь отдыхаете?»

Мне все кажется, что мы на каком-то временном забытом полустанке, и так трудно поверить, что все это уже окончательно, бесповоротно. Выскочить, выпрыгнуть из этой жизни — как выпрыгнула тогда из автобуса!

Там, в Москве, когда мне становилось слишком не по себе, когда я слишком боялась обыска, я уходила к матери. И сына увозила. Он на метро ездил в школу. Так бывало в те дни, когда муж уезжал в командировку. Прижавшись к матери, я чувствовала себя маленькой девочкой и — в безопасности.

Да… А однажды, уйдя из дома, мы позабыли выключить свет и перепугали знакомую. На дверной звонок ответа не было. Телефон (она позвонила из соседнего автомата) — тоже не отвечал. А свет в окнах горел. Вот она и решила, что у нас идет обыск…

И это была привычная обстановка жизни. И уж лучше бы там все и кончилось. Для чего же было продолжение? Продолжение — несвободное, продолжение той же неустойчивой, неопределенной, призрачной жизни.

Да, но как же так? Ведь мы сдали в Москве паспорта — в обмен на выездные визы, мы заполняли анкеты — на выезд в государство Израиль. Правда, билеты у нас были взяты на первое апреля — неверный, неверный день! Один только такой день и есть в году: «Первого апреля — никому не верю…» А я — поверила! Да как же можно было решаться брать билеты на первое апреля? Для чего? Есть так много чисел… обычных. Меня и тогда кольнула эта мысль, в кассе аэропорта.

— А может быть, возьмем на тридцать первое марта или на второе апреля? — сказала я мужу.

— Нет, отчего же, возьмем на первое, — ответил он. И взял! Однако в самой подготовке к отъезду и в проводах ничего необычного не было. У всех был такой вид, как будто нас в самом деле провожают в другую страну. Правда, моя мать не только не была подавлена, — ведь все-таки за черту провожает! — напротив, глаза у нее сияли. Как она могла быть такой приподнято-оживленной? Да и все остальные тоже… Разве не удивительно? Расставаясь, возможно, навсегда — прощаться беззаботно-легко! Может быть, они знали нечто такое, чего я не знала? Иначе — откуда такая безмятежность, такая, я бы даже сказала, ничем не омраченная праздничность? Ведь иные матери, даже в другой город провожая, в короткую командировку, и то тревожатся. Может быть, моей матери тревожиться было не из-за чего… Она — все знала. И ждала возвращения обратно (без меня, уже — без меня!) моего мужа и сына. Что же касается меня, то, возможно, она меня давно уже списала со счета. Потому и поддакивала, когда я твердила ей о свободе.

Чем бы дитя ни тешилось… Вот она, мать, и согласилась, чтобы, вместо немедленного заключения, мне дали поиграть в иллюзию свободы. Пусть, мол, поживет в своем золотом сне — не станем разуверять ее, если ей так легче. Действительность понемногу сама ее разуверит. И она добровольно отдаст взрослым свою игрушку. Зачем ее сейчас помещать в больницу? Ведь это всегда успеется. Пусть проявит себя в «свободных условиях» мнимой эмиграции — ведь такой опыт может пойти на пользу обществу и науке… Ведь если ей все равно предназначена больница, если ни на какое другое существование она не способна, почему не понаблюдать за нею в «свободных условиях», на пользу и благо других людей?

Вот так, возможно, рассуждала моя мать. Недаром она давным-давно пыталась меня обманом залучить в больницу. А о родственниках мужа, тоже нас провожавших, говорить не приходится: кто я для них? Чужой, лишний человек.