Страх

Там, в Москве, мои знакомые говорили со мной о Самиздате, об арестах, о психбольницах для здоровых людей, но не допекали меня таблетками и разговорами о неврозе! Нет… Тут у всего есть какая-то подоплека, есть у них какая-то цель. И я должна, пока не поздно, дать знать… Кому-нибудь дать знать, в каких условиях я живу. Надо составить обращение… К кому? Может быть, ко всем людям доброй воли? Или — к тем, кому ведать надлежит? К кому-нибудь, кто решает… Пусть выслушают, пусть разберутся.

«Я обращаюсь, — напишу я, — с чувством глубокой печали. Живя в маленьком поселке, я почти не ощущаю событий большой жизни, до меня доносятся только слабые отголоски ее…»

А может быть, меня нарочно поселили в глухом углу, сознательно лишили связи с миром? Иначе — какая же это была бы ссылка? Впрочем, ссылка — это еще куда ни шло, ссылка — это было бы еще для меня благом. Тут не ссылка… Тут многое напоминает предварительное заключение.

«Иногда мне кажется, — прямо напишу я им, тем, кому ведать надлежит, — что каким-нибудь необдуманным словом я навлекла на себя гнев сильных мира сего, и мне уже не будет пощады…» Да, да! Я говорила Вам, что у меня уже слез нет, а вот сейчас я заливаюсь слезами над своей конченой, в середине пути, жизнью.

«Ибо в словах я всегда была, на беду свою, слишком неосторожна. Конечно, я наговорила много лишнего, но разве это — причина заводить на меня неведомую мне „историю болезни“? Ну подумайте сами. Кто из нас иногда сгоряча не наговорит лишнего? Подумайте беспристрастно и разберитесь в моем неизвестном мне деле…»

Да, дорогой друг! У меня опускаются руки. И я так боюсь настоящего заболевания, которое придет, может быть, вместе с маленькими таблеточками, излечивающими «от невроза»…

Да, да. Под воздействием галоперидола, например, Петины письма совершенно менялись. Нет, не только почерк! Менялся весь человек. Они (тюремщики) делали его вялым, неотзывчивым, безвольным. Они делали его чужим самому себе.

Но инъекции — это вовсе не обязательно. Можно — и таблетки. Окружив меня, замкнув меня в таблетки, они совсем погасят меня. Но я не поддамся, не стану принимать. И самое главное — вовремя предупредить тех, кому ведать надлежит. Я разумный человек. Если есть ко мне какие-нибудь претензии, то пусть мне скажут. Ведь Пете предъявили обвинение. У Пети был обыск. И на работе, и дома у него, и дома у его матери. Ведь не сразу же ему стали вводить галоперидол. А Алеша? Алеша получил три года тюрьмы и три года лагеря, без всякого галоперидола. А я не менее нормальная, чем он.

Так для чего же, спрашивается, вынимать при мне из сумочки таблетки? Для чего говорить мне, что я «больной человек»? Все это можно было спокойно проделать в Москве. Да для чего же такие длинные, обходные пути?

Я понятия не имею, кому направить это письмо. Но ведь кто-нибудь — решает! Кто-нибудь может сделать так, чтобы при мне не вынимали из сумочки таблетки. Поймите, что так продолжаться не может. И к тому же я должна сдерживать свою душевную боль, свое отчаянье, перестать говорить о страхах, — чтобы не подвергнуться лечению…

Там, в Москве, можно было бы такое письмо распространить в Самиздате. «Ко всем людям доброй воли», или — «Тем, кому ведать надлежит», имея в виду представителей властей. Можно было бы попытаться передать письмо на Запад. А что? Человек подвергся предварительному заключению или находится под домашним арестом, например, — а о его положении уже знают, уже бьют тревогу.

Разве здесь меньше возможности для гласности, чем там? Надо только понять, к кому следует направить это письмо. Ведь это же не безобидный факт: приятельница говорит мне, что я больной человек, и нарочно глотает у меня на глазах таблетки! И не только она, но и почти незнакомые люди заводят со мной разговор о таблетках, о врачах… И подумать только: в то время, когда со мной тут так обращаются, Вы пишете мне, что мое письмо помогло Вам подойти к празднику. Да и мне самой казалось: много во мне еще до сих пор душевного здоровья.

В общем, тут что-то не так: или Вы неправильно понимаете меня, видите в розовом свете, или, напротив, они смотрят на меня сквозь черные очки. Кстати, к слову: здесь, вокруг меня, чуть ли не каждый второй человек — в темных очках. И я не могу поверить, что это — просто защита от солнца: темные очки здесь носят и в пасмурные дни. Да что же это, знак какой-то опознавательный, эти темные очки? Свой — своего узнает, благодаря очкам? И носят их только служащие, свои? Да как же так? Если мы в свободной стране… Причем тут темные очки? Непричем… И как только такая дикость в голову приходит?

Но факт остается фактом: иные из них не снимают темные очки, даже войдя в дом. А может быть, это — способ косвенного воздействия?

Может быть, они хотят, чтобы я сама признала, что нуждаюсь в лечении? И они стараются, чтобы я была в напряжении, чтобы я всего боялась?

Забежавшие, «на огонек» случайные знакомые, сняв темные очки (или не снимая их), заводят со мной разговоры о всяких кошмарах, о нападениях даже на бедные квартиры или о том, что автобус может остановиться где-нибудь ночью, в безлюдной степи. При этом они ссылаются на какую-нибудь газетную заметку.

— Читали? Взломщики проникли в квартиру и нашли драгоценности, спрятанные в магнитофонных кассетах!

Что ж, и мне могут подложить драгоценности (у нас есть магнитофонные кассеты), а потом…

— А это читали? У автобуса заглох мотор поздно вечером, он остановился и…

Не хочется и продолжать. Никаких драгоценностей у меня нет. Но у меня есть личные письма, наброски неотправленных писем, черновики… Все это можно изъять и приобщить к делу.

Что же касается автобуса, то он действительно может либо остановиться, либо нарочно пройти по другому маршруту, минуя дом. Эти автобусы так быстро мчатся. За дорогой уследить трудно. Пассажиры в автобусе — треть, а то и добрая половина — в темных очках. Водитель, разумеется, тоже. Я наблюдала: без темных очков я еще ни одного водителя не видела! Конечно, может быть, это все чепуха, но если автобус ни с того ни с сего набирает скорость, когда, подъезжая к остановке, ему, напротив, следует ее уменьшить, то это, согласитесь, не совсем понятно. Для чего ему разгоняться, приближаясь к дому? Может быть, для того, чтобы проехать нужную остановку?

На днях мы с мужем возвращались из города. Мы с ним шли по оживленной городской улице к нашему автобусу. Но вот муж остановился на углу, медленно и внимательно огляделся по сторонам, а затем купил в киоске семечки. Для чего? Ведь он их обычно не покупает. Было такое впечатление, что это своего рода условный знак: мол, у меня в руках будет кулек с семечками. У него, то есть у человека, который едет со мной, везет меня — у моего мужа! Правда, я борюсь с этой мыслью, борюсь, отталкиваю ее всячески: трудно мне это сердцем принять… В автобусе муж принялся грызть семечки, то и дело оглядываясь. А он, повторяю, никогда их не покупает… И меня охватил страх, что меня не домой везут, что автобус — не наш, а заказной какой-то, что он по другому маршруту поедет.

И в самом деле, я не узнавала привычной дороги, за окном мчались какие-то кусты, и автобус мчался быстрее, чем обычно. Руки у меня вспотели, сердце билось медленно, гулко.

— Если мы приедем домой, — сказала я мужу, — обещаю тебе, что больше не буду бояться. Ведь мы едем — домой?

— Домой, домой… — Он все так же грыз семечки. А автобус все набирал скорость. И все быстрее летели какие-то придорожные кусты…

Да и сам автобус был не тот, что обычно. Зачем я согласилась сесть в него, зачем? Один предыдущий, тоже подозрительный, мы пропустили. А этот был — с двойным номером! Да, я еще в городе заметила: сбоку у него был прицеплен один номер, а наверху, над ветровым стеклом — другой. И никогда еще ни один автобус так не разгонялся. Вроде и светофоров для него нет. Зеленая улица ему, заказному…