Страх

Лия Владимирова

Страх

Вы получили мое письмо в рождественский Сочельник. Так Вы пишете. Ваше письмо пришло по почте. А как же иначе? Разумеется, оно пришло по почте. Письмо было в нашем почтовом ящике, его принес почтальон, на конверте — Ваш американский штемпель. Значит, и я могу высказывать прямо и откровенно все, что думаю, не боясь цензуры и не беспокоясь, что письмо попадет не в те руки. А то ведь как же можно делиться своими мыслями, несуразными, может быть, и неправильными, опасаясь при этом, что письмо попадет не в те руки?

Знаете, бывают такие случаи, когда письмо приходит не по почте, а через какую-нибудь надзирательницу, сестру или санитарку. Просто в нечеловеческих условиях встретился хороший человек (чудо и счастье, если хороший!) и передает письмо. Например, жена моего друга там, в Москве, именно так частенько получала от него письма. Она и мне читала их. Мы сидели у нас на кухне и по многу раз их перечитывали. Письма были из психиатрической тюрьмы. Он человек верующий, и на этом основании, и еще потому, что он вегетарианец, был объявлен невменяемым. Евангелие и крест у него при аресте забрали, а в больнице насильно сбрили бороду. У них с женой трое маленьких детей, и после его ареста у жены не осталось почти никаких средств к существованию. Если бы не помощь друзей, ей бы совсем худо пришлось. Живут они в крохотной комнатушке, в коммунальной квартире.

Она мне читала его письма, полученные через санитарку, и эти письма существенно отличались от других, разрешенных. В этих письмах он писал все, как хотел, как думал и чувствовал.

Вот и я могу писать совсем свободно.

Знаете, я никогда не видела Сочельника. Странно? Но так уж прошла моя жизнь. И тем более непонятно, почему даже самое слово Сочельник каким-то теплом согревает меня. Ведь я могу Вам это высказать?

Все письма, которые мы получаем, приходят к нам в почтовый ящик. Их туда опускает почтальон. Почтовый ящик помещается внизу, возле подъезда. Наш почтовый ящик ничем не отличается от соседних. Когда письма разносит длинный почтальон, мы их получаем обычно в первой половине дня, а когда коротенький — то это может быть и к вечеру.

Да, так я хотела сказать: непонятно, почему слово Сочельник сохранило для меня свою праздничность, привлекает меня, непостижимо привлекает? Тут и украшенная елка, — хотя она, елка, всегда бывала у нас только на Новый год, а не перед Рождеством, не в Сочельник, — тут и белизна рождественского снега, и рождественский морозец.

Ах, это обаяние слов, пришедших из ниоткуда!

Ведь не из книг. Ведь нельзя книжными образами опьяниться настолько, чтобы обрадоваться, по-настоящему радостью согреться оттого, что мое письмо пришло к Вам именно в рождественский Сочельник! Тут уже что-то совсем живое, непонятно, откуда идущее, какое-то влечение сердца.

Петя (так звали моего друга) и его жена тоже приглашали нас на елку, но мы не пошли, очень уж я и тогда боялась, в особенности в последние годы боялась, что заберут меня.

Теперь-то я не боюсь.

Разве я бы осмелилась написать Вам про Сочельник там? Даже и через санитарку. А вдруг не сумеет передать и все откроется? Тут уж мне бы наверняка приписали религиозные настроения, а если бы я была в больнице, то лечили бы дополнительно как трудно поддающуюся лечению, с галлюцинациями и мало ли еще с чем.

У меня дома всегда хранился Самиздат, и на самом деле лечили бы за него, а не за Сочельник. Но от этого ничего не меняется, и Сочельник усугубил бы безвыходность моего положения.

Как жаль, что у нас тут точного времени для почты нет. Не знаешь, когда ее ждать: утром? к обеду? после обеда? Но поскольку письма доходят, а у нас обыкновенный почтовый ящик, а на Ваших конвертах — обыкновенный американский штемпель, то мне беспокоиться нечего.

Я и не беспокоюсь.

Досадно немного, что у почтальона фуражка очень уж похожа на милицейскую. Правда, это совсем излишне? К тому же низенький почтальон смотрит на меня как-то очень пристально. Однажды он спросил меня, как мое имя. Не просто так спросил, а с каким-то подчеркнутым значением спросил. Согласитесь, что это уже немного необычно. Я думала об этом несколько дней. А когда я рассказала мужу, он только пожал плечами:

— Ну и что? Спросил так спросил.

Да, но он не видел выражения лица почтальона, не слышал его голоса в ту минуту! Как же он может судить? Конечно, если бы почтальон был одет по-другому, если бы на нем не было этой фуражки, то его вопрос так бы на меня не подействовал. И я не понимаю и никогда не пойму: почему он именно с каким-то подчеркнутым значением спросил? У меня сердце упало, я ему робко назвала свою фамилию, он что-то пробурчал, и его шаги застучали наверх, на второй этаж. Там живут наши соседи-психологи. Там даже две семьи психологов. В двух квартирах. Как раз над нами. А мы — в одной из двух квартир первого этажа. Под ними.

Может быть, конечно, почтальон поднялся наверх, чтобы занести психологам заказные письма. Ведь не допускаете же Вы, что он понес им какие-то бумаги, касающиеся меня? Конечно, Вы этого не допускаете. Вы ведь примерно представляете себе обстановку моей жизни (нормальную, вполне нормальную обстановку), иначе Вы бы не писали мне о Сочельнике и о многом другом. А так, судя по всему, о чем Вы пишете мне, мое письмо, совсем того и не заслуживая, соединилось с Вашим предвосхищением, предчувствием праздника. Да, да, Ваше письмо написано так, как пишут свободные люди по другую, свободную сторону мира.

Вот и я Вам так пишу. Хоть Вы и далеко. Но ведь мы с Вами — по одну сторону мира. Мое письмо, повторяю, не заслуживая того, стало для Вас частью Сочельника, и Вы со щедростью известили меня об этом, чтобы и мне передать эту радость.

Правда, если бы Вы видели, как почтальон посмотрел на меня и какая на нем была фуражка, Вы бы, может быть, огорчились, что все так похоже на нашей маленькой планете. В каком углу ни живи.

А я ни в коем случае не хочу Вас огорчать. Ведь меня так и кольнуло, и даже сердце екнуло от того, в какой день Вы получили мое письмо — хотя мне и непонятно многое, сама эта радость непонятна. Откуда, скажите, у меня это детское, позабытое, почти позабытое чувство, что вот в рождественские дни должны приходить какие-то чудные вести, или вести, которые Вы наделяете чудным смыслом, и вообще должны происходить маленькие, пусть даже и незаметные постороннему глазу чудеса? Тут причина — для меня, может быть, именно в елке, которую привозишь, устанавливаешь и украшаешь, и все ждешь, ждешь чего-то, — хотя сама-то елка, как я уже сказала Вам, всегда была у меня новогодняя, не рождественская. Мою последнюю елку, маленькую пушистую елочку, нам привез мой московский знакомый, добродушный бородач, привез и сам установил.

Тут есть что-то логически необъяснимое, но запах хвои, когда она, елка, привезенная с холода в дом, оттаивает, и на паркете — мокрые пятна, и на ветвях — слабеющие льдинки, которые тают под стынущими пальцами, и запах смолы в комнате, — все это вместе и есть предвосхищение ожидания чего-то, какого-то чуда из чудес. И у Вас наверняка есть это рождественское чувство… ведь я могу Вам об этом сказать совершенно свободно? — да, конечно, оно есть и у Вас, и даже скорее и вернее, чем у меня. И именно поэтому Вы и отыскали в моем письме рождественскую праздничность и все, чего в нем нет, и спасибо Вам за это!

В общем-то я хочу спрятаться, уйти от непонимания своей жизни. И в то же время я Вам хочу все объяснить…

Мы, как все, получаем почту — это хорошо. Но мы живем на отшибе, в маленьком поселке, без телефона, это — плохо. Случись со мной что-нибудь, никто и не заметит. Наши окна выходят на пустырь. Муж говорит — в поля… Нет, все-таки — на пустырь. Я все чего-то боюсь. Ах, я так привыкла к шуму города, к виду оживленных улиц! Конечно, я и там боялась. Там? А где я сейчас? Эта тишина совсем с толку сбивает меня. А впрочем, и тишина какая-то обманчивая, нет в ней покоя.