Колодец одиночества

По просьбе Вайолет их оставили одних пить чай; она любила разыгрывать из себя хозяйку дома, и мать потакала ей в этом. Пришлось разыскать специальный маленький чайничек, чтобы Вайолет могла его поднять.

— Сахару? — спросила она с легким сомнением в голосе. — И молока? — добавила она, подражая своей матери. Миссис Энтрим всегда спрашивала: «И молока?», таким тоном, чтобы гость чувствовал себя довольно жадным.

— Да перестань ты! — буркнул Роджер, который еще чувствовал боль от пинка. — Знаешь ведь, что я буду с молоком и с четырьмя кусками сахара.

У Вайолет задрожала нижняя губа, но она устояла, проявив неожиданную твердость.

— Могу ли я налить тебе еще молока, Стивен, милочка? Или ты предпочитаешь без молока, только с лимоном?

— Нет тут никакого лимона, и ты это знаешь! — завопил Роджер. — Наливай мне чай, а то без бантика останешься, — он схватил свою чашку и чуть не опрокинул ее.

— Ай! — завизжала Вайолет. — Мое платье!

Наконец они приступили к еде, но Стивен видела, что Роджер наблюдает за ней; каждый съеденный ею кусок он провожал взглядом, так что ей было не по себе. Она была голодна, потому что мало съела на завтрак, но не могла наслаждаться пирогом; сам Роджер набивал себе брюхо, как тюлень, но с нее глаз не спускал. Потом Роджер, обычно тупо соображавший в разговорах со Стивен, разродился следующим экспромтом:

— Слушайте-ка, — начал он с набитым ртом, — а что это за юная леди ездила недавно на охоту? Та, что своими толстыми ногами цеплялась за лошадь, как обезьяна на ветке, так, что все над ней смеялись!

— Не смеялись! — воскликнула Стивен, вдруг залившись краской.

— Да-да, конечно… только ведь смеялись! — издевательским тоном отозвался Роджер.

Будь Стивен умнее, она оставила бы это дело в покое, потому что в односторонней перепалке нет никакого удовольствия, но в восемь лет не всегда получается быть умным, и, более того, ее гордость была сильно задета.

Она сказала:

— Хотела бы я поглядеть, как ты получишь лисий хвост; только ведь ты не можешь удержаться в седле, даже когда скачешь вокруг загона. Видала я, как ты свалился, когда перескакивал через какой-то там плетень; хотелось бы поглядеть, каким ты будешь на охоте!

Роджер проглотил еще кусок пирога; теперь некуда было спешить; он забросил наживку, и рыбка клюнула. Он очень боялся, что Стивен не клюнет — это не всегда бывало легко.

— Так вот послушай, — не спеша начал он, — я тебе кое-что скажу. Ты думаешь, что все восхищались, как ты скачешь на своем пони; ты наверняка думаешь, что у тебя был такой важный вид в новеньких бриджах и черной бархатной кепочке; ты думаешь, они считали, что ты выглядишь совсем как мальчик, просто потому, что пытаешься выглядеть как мальчик. А на самом деле, да будет тебе известно, они едва удерживались, чтобы не расхохотаться, у них от смеха все бока разболелись; мне это папа сказал. Он все время смеялся, ведь ты была такая смешная на своем дрянном старом пони, толстом, как дельфин. А лисий хвост он тебе так, для смеху, подарил, ведь ты еще такая маленькая — он так и сказал. Сказал: «Я подарил лисий хвост Стивен Гордон, а то она еще разревелась бы, чего доброго».

— Врун, — выпалила Стивен, сильно побледнев.

— Я-то? Можешь спросить папу.

— Хватит тебе, — заныла Вайолет, готовясь заплакать. — Ты несносный, ты портишь мне прием!

Но Роджера подстегнула его первая полная победа; он видел, какие глаза были сейчас у Стивен:

— А мама сказала, — добавил он еще громче, — что твоя мама порядочная чудачка, если разрешает тебе так делать; сказала, что это ужасно — позволять девочке так сидеть в седле; сказала, что она очень удивляется на твою маму; сказала, что лучше бы у твоей мамы было побольше ума; сказала, что это неприлично; сказала…

Стивен вскочила на ноги:

— Как ты смеешь! Как ты смеешь… мою маму… — крикнула она. И теперь она была вне себя от гнева, сознавая лишь всепоглощающее желание отлупить Роджера.

Тарелка упала на пол и разбилась, и Вайолет тихо вскрикнула. Роджер, в свою очередь, оттолкнул свой стул; его круглые глаза застыли и были довольно напуганными; он никогда раньше не видел Стивен такой. Она действительно закатывала рукава своей рубашки.

— Грубиян! — закричала она. — Я тебе дам за это! — она сложила два кулака вместе и потрясла ими, приближаясь к Роджеру, пока он бочком отступал от стола.

Она стояла, разъяренная и смешная, в своей рубашке «либерти», из-под которой были видны ее крепкие мальчишеские руки. Ее длинные волосы растрепались, и бантик покосился набекрень, обвисший и нелепый. Проявились все тяжелые черты в ее лице — твердая линия подбородка, угловатый массивный лоб, брови, слишком широкие и длинные, чтобы быть красивыми. И все же в ней было какое-то великолепие — хоть и нескладная, она была прекрасна в эту минуту, гротескна и прекрасна, как нечто примитивное, порожденное бурным веком перемен.

— Будешь ты драться со мною, трус? — спросила она, обойдя вокруг стола и встав лицом к лицу со своим мучителем.

Но Роджер сунул руки в карманы:

 — Я с девчонками не дерусь! — с важным видом заметил он и неторопливо вышел из классной комнаты.

Руки Стивен упали и повисли по бокам; ее голова опустилась, и она стояла, глядя на ковер. Вся она поникла и выглядела беспомощной, стоя на месте и разглядывая ковер.

— Как ты могла! — заговорила Вайолет, к которой возвращалась смелость. — Маленькие девочки не дерутся… я же не дерусь, я боюсь…

Но Стивен оборвала ее:

— Я ухожу, — хриплым голосом сказала она. — Ухожу домой, к отцу.

Она тяжелыми шагами спустилась по лестнице и вышла в коридор, надела шляпу и пальто; потом обошла дом и отправилась в конюшню, на поиски старого Вильямса и двуколки.

— Ты вернулась довольно рано, Стивен, — сказала Анна, но сэр Филип поглядел на лицо своей дочери.

— В чем дело? — спросил он с тревогой. — Иди сюда, расскажи мне.

Тогда Стивен вдруг разрыдалась, она все плакала и плакала, стоя перед ними, изливая свой стыд и унижение, пересказывала все, что Роджер наговорил об ее матери, все, что она, Стивен, могла бы сделать, чтобы защитить ее, если бы Роджер не отказался драться с девчонкой. Она плакала и плакала, без передышки, едва сознавая, что она говорит — сейчас ей было все равно. И сэр Филип слушал, подперев подбородок, и Анна слушала, озадаченная и изумленная. Она попыталась поцеловать Стивен, прижать ее к себе, но Стивен, все еще всхлипывая, оттолкнула ее; в этом упоении горем она отвергала утешения, поэтому Анна наконец довела ее до детской и оставила на попечении миссис Бингем, чувствуя, что ребенок в ней не нуждается.

Когда Анна тихо вернулась в кабинет, сэр Филип все еще сидел, подперев голову рукой. Она сказала:

— Теперь ты понял, Филип, что, если ты отец Стивен, то я ей мать. До этих пор ты управлялся с ребенком по-своему, и, мне кажется, ничего хорошего из этого не вышло. Ты относился к Стивен, как к мальчику — может быть, потому, что я не подарила тебе сына… — ее голос чуть дрогнул, но она серьезно продолжала: — Это не идет на пользу Стивен; я знаю, не идет, и иногда это пугает меня, Филип.

— Нет, нет! — резко сказал он.

Но Анна настаивала:

— Да, Филип, иногда это меня пугает — не могу сказать, почему, но мне кажется, все это неправильно… у меня странные чувства к ребенку.

Он взглянул на нее своими грустными глазами:

— Неужели ты не можешь довериться мне? Может быть, ты попробуешь довериться мне, Анна?

Но Анна покачала головой:

— Я не понимаю, почему бы тебе не довериться мне, Филип.

И тогда, охваченный страхом за свою любимую, сэр Филип совершил первый в своей жизни трусливый поступок — он, не пощадивший бы себя, не мог причинить боль Анне. В своей беспредельной жалости к матери Стивен он глубоко и тяжко согрешил против самой Стивен, скрыв от матери свое убеждение в том, что его ребенок не таков, как другие дети.

— Здесь нечего рассказывать тебе, — сказал он твердо, — но я хотел бы, чтобы ты доверяла мне во всем.