Колодец одиночества

Теперь она обожала запах конюшни; он был куда более завлекательным, чем запах Коллинс — когда она выходила из дома, то пахла мылом «Эразмик», и как сладок ей был когда-то этот аромат! А пони! Такой сильный, совершенно послушный, с круглыми нежными глазами и большим храбрым сердцем — конечно, он куда больше был достоин уважения, чем Коллинс, которая так обошлась с тобой из-за этого лакея! И все же, и все же… ты была чем-то обязана Коллинс, просто потому, что ты ее любила, хотя и не могла больше любить. Все это так беспокоило, все эти напряженные раздумья, когда ты просто хотела радоваться новому пони! Стивен стояла, почесывая подбородок, почти в точности подражая жесту Вильямса. Она не могла только воспроизвести шорох щетины, но, несмотря на это упущение, этот жест успокаивал ее.

Потом однажды утром ее озарило:

— Иди-ка сюда, лошадка! — скомандовала она, шлепнув пони по крупу. — Иди сюда, и дай я подберусь к твоему уху, потому что я хочу тебе сказать кое-что очень важное. — Прижавшись щекой к крепкой шее пони, она тихо сказала: — Теперь ты — больше не ты, теперь ты будешь Коллинс!

Так что Коллинс с комфортом сменила свое местонахождение. Это было последнее усилие Стивен сохранить память о ней.

Пришел день, когда Стивен выехала вместе с отцом на охоту, славный и памятный день. Бок о бок они рысцой выехали из ворот, и жена привратника невольно улыбнулась, глядя на Стивен, сидевшую по-мужски на своем ловком гнедом пони, так забавно похожую на сэра Филипа.

— Какая жалость, что она не мальчик, наша юная леди, — сказала она мужу.

Было утро, безветренное и слегка морозное, такое утро, когда к северу от изгородей дорога становится скользкой; когда дым из труб на фермах поднимается прямо, как шомпол; когда запах горящих поленьев или хвороста, уже оставшись позади, все еще задерживается в ноздрях. Утро, чистое, как хрусталь, как глоток ключевой воды — такие утра хороши в молодости.

Пони усердно шел по дороге, кусая уздечку; его пробирала радостная дрожь, ведь он был не новичком в этих делах; он знал, что значат в конюшне такие чудеса, как большие порции зерна ранним утром, и долгие приготовления, и розовые попоны с медными пуговицами, как на охотничьей куртке сэра Филипа. Он резвился, охваченный волнением, требуя определенного мастерства со стороны наездника; но руки ребенка были сильными, зато очень нежными — она обладала этим редким даром, позволяющим идеально править лошадью.

«Это лучше, чем быть молодым Нельсоном, — думала Стивен, — потому что я счастлива, оставаясь сама собой».

Сэр Филип удовлетворенно поглядывал на дочь; на нее стоит посмотреть, решил он. И все же его довольство было не совсем полным, поэтому он снова отворачивался, вздыхая, потому что в эти дни он почему-то стал вздыхать из-за Стивен.

Людей было много. Ребенка заметили; полковник Энтрим, распорядитель охоты, подъехал и любезно заговорил:

— Хороший у тебя пони, но ему нужна твердая рука! — И затем ее отцу: — Она удержится в седле по-мужски, Филипп? Вайолет учится ездить верхом, но в дамском седле, мне это больше по душе — никогда не думал, что девочки способны на хорошую посадку; они не созданы для этого, у них нет нужных мускулов; хотя, разумеется, она удержится за счет равновесия.

Стивен вспыхнула. «Несомненно, она удержится за счет равновесия!» Эти слова ранили, очень глубоко ранили. Вайолет учится ездить в дамском седле — эта маленькая пухлая дурочка, которая визжит, если ее ущипнуть; это вечно испуганное существо, сделанное из муслина, бантиков и кудряшек, которые завиваются вокруг нянькиного пальца! Да Вайолет, как придет на чай, так обязательно заревет, а когда играет, обязательно поранится! У нее жирные дряблые ноги, как у тряпичной куклы — и тебя, Стивен, сравнивают с Вайолет! Конечно, это смешно, и все же вдруг ты чувствуешь себя не такой уж и впечатляющей в своих прекрасных бриджах для верховой езды. Ты чувствуешь себя — ну, не то чтобы глупой, но смущенной, не в своей тарелке, слегка неправильной. Как будто ты снова играешь в молодого Нельсона и просто притворяешься.

Но ты говоришь:

— У меня есть мускулы, правда, папа? Вильямс говорит, у меня уже хорошие мускулы для верховой езды! — а затем пришпориваешь пони каблуками, и он шарахается, пятясь и лягаясь. А ты держишься на его спине, как примагниченная. Неужели этого недостаточно, чтобы их убедить?

— Держись крепче, Стивен! — слышится предупреждающий голос сэра Филипа. А потом голос распорядителя:

— Признаюсь, у нее прекрасная посадка — Вайолет немножко побаивается лошади, но, я думаю, она еще станет уверенной; я надеюсь на это.

И вот собаки выбегают по направлению к логову, виляя хвостами — они похожи на армию со знаменами.

— Эй, Звездочка! Фантазия! Ко мне, малышка! Игривый, ко мне, Игривый!

Длинные кнуты защелкали с удивительной точностью, жаля бока и задевая лопатки, пока четвероногие амазонки смыкали ряды, готовясь к серьезному делу.

— Эй, Игривый!

Хлысты щелкали, лошади шарахались; конь Стивен требовал полного внимания. Теперь у нее не было времени ни на раздумья о своих мускулах, ни на обиды — она могла думать лишь о том существе, чьи бока сжимали ее маленькие колени.

— Все в порядке, Стивен?

— Да, папа.

— Осторожнее, если встретится ограда; этим утром может быть скользко.

Но в голосе сэра Филиппа вовсе не было тревоги; на самом деле, в этом голосе слышалась нотка глубокой гордости.

«Он знает, что я не тряпичная кукла вроде Вайолет; он знает, что я-то совсем другая!» — думала Стивен.

Странный, неумолимый, разрывающий сердце лай собак раздался, когда они рванулись прочь от логова; крики охотников, привставших на стременах; топот подков, безжалостно несущийся вдоль длинных, зеленых, волнистых лугов. Луга летели мимо, как в окне поезда, струились назад; в ноздри ударял то острый запах лошадиного пота, то запах сырой кожи, земли и помятой травы — все внезапные, все мимолетные — потом запах широких просторов, запах воздуха, холодного, но пьянящего, как вино.

Сэр Филип оглянулся через плечо:

— Все в порядке, Стивен?

— Да, — Стивен, казалось, не хватало воздуха.

— Вперед! Вперед!

Они приближались к ограде, и Стивен чуть сильнее сжала бока лошади. Пони весело взял барьер с маху; на мгновение, казалось, он замер в воздухе, как будто на крыльях, потом снова коснулся земли и, даже не задержавшись, ринулся вперед.

— Все в порядке, Стивен?

— Да, да!

Широкая спина сэра Филипа склонялась над лопатками его охотничьей лошади; жесткие рыжеватые волосы на затылке казались светлее, когда зимнее солнце касалось их; и когда Стивен следовала за этой решительной спиной, она чувствовала, что любит ее целиком и полностью, что в эту минуту эта спина воплощает всю доброту, силу и понимание, существующие в мире.

Лисицу удалось затравить недалеко от Вустера; это была гонка до изнеможения, лучшая за сезон. Полковник Энтрим медленной рысцой подъехал к Стивен, ее ловкость позабавила и удивила его.

— Ну что же, — сказал он с улыбкой, — вот и вы, мадам, и ноги все еще по обе стороны от лошади — скажу Вайолет, что ей придется тебя догонять. Кстати, Филип, сможет ли Стивен прийти на чай в понедельник, пока Роджер не отправился обратно в школу? Сможет? Чудесно! А где лисий хвост? Я думаю, наша юная Стивен должна его забрать.

Странно это, но незабываемые минуты жизни часто связаны с такими мелкими событиями, которые приобретают легендарные пропорции, особенно в детстве. Если бы полковник Энтрим предложил Стивен корону Англии на красной бархатной подушке, вряд ли ее охватила бы такая гордость, которую она почувствовала, когда охотник вышел вперед и презентовал ей первый охотничий трофей — довольно жалкий, истертый маленький хвостик, которому выпало на долю столько трудных миль. На мгновение детское сердце подвело ее, когда она взглянула на мягкий меховой предмет в своей руке; но радость победы была так горяча, и она с таким восторгом сознавала свою храбрость, что забыла о горестях лисицы, помня лишь о победе Стивен.