Колодец одиночества

— Я хочу заниматься по системе Сандова, — объявила она ему, как будто они обсуждали, кем она хочет быть.

Он рассмеялся:

— По системе Сандова? И с чего же ты начнешь?

Тогда Стивен объяснила про отставного сержанта Смайли.

— Понятно, — кивнул сэр Филип, — ты хочешь научиться фехтовать.

— И поднимать тяжести животом, — быстро добавила она.

— А почему не твоими громадными передними зубами? — поддразнил он ее. — Ну ладно, — добавил он, — ни в гимнастике, ни в фехтовании нет ничего плохого — конечно, если ты не попытаешься обрушить Мортон-Холл, как Самсон обрушил дом филистимлян; чувствую, это может легко случиться…

Стивен улыбнулась до ушей:

— Но этого не будет, если я обрежу волосы! Можно мне обрезать волосы? Пожалуйста, папа, разреши!

— Ни в коем случае. Предпочитаю рискнуть, — сказал сэр Филип, уже более твердо.

Стивен с топотом помчалась в классную комнату.

— Я пойду учиться! — объявила она с торжествующим видом. — Меня повезут в Мэлверн на следующей неделе; я начну заниматься во вторник и выучусь фехтовать, а после этого смогу убить твоего зятя, который ведет себя как скотина с твоей сестрой, и буду драться на дуэлях за жен, которые попали в беду, как дерутся мужчины в Париже, а еще научусь поднимать животом пианино, потому что разовью себе какую-то дифарагму — и обрежу волосы! — приврала она под конец, бросив косой взгляд в сторону, чтобы наблюдать, как подействует этот разорвавшийся снаряд.

— Bon Dieu, soyez clément [18]! — охнула мадемуазель Дюфо, возводя глаза к небу.

Прошло совсем немного времени, и вот уже отставной сержант Смайли обнаружил в Стивен превосходную ученицу. «Однажды вы станете чемпионкой по фехтованию, если как следует поработаете, мисс», — сказал он ей.

Стивен так и не научилась поднимать пианино животом, но со временем она становилась довольно ловкой в гимнастике и фехтовании; и, как призналась Анне мадемуазель Дюфо, она, что ни говори, выглядела очаровательно, такая гибкая, юная и быстрая в движениях.

— А фехтует она, как ангел, — с любовью сказала мадемуазель, — теперь она фехтует почти так же хорошо, как скачет верхом.

Анна кивнула. Она и сама много раз видела Стивен за фехтованием, и думала, что это хороший уровень для такого ребенка, но фехтование было ей неприятно, так что ей трудно было похвалить Стивен.

— Я не люблю, когда подобными вещами занимается девочка, — медленно сказала она.

— Но она фехтует, как мужчина, с такой силой и таким изяществом, — бестактно ляпнула мадемуазель Дюфо.

Теперь жизнь наполнилась для Стивен новыми интересами, которые полностью сосредотачивались на ее теле. Она открыла, что ее тело следует обихаживать, что оно имеет настоящую ценность, потому что его сила способна вселять в нее радость; и, хотя она была юной, она заботилась о своем теле с большим прилежанием, купаясь вечером и утром в тепловатой воде — холодные ванны ей были запрещены, а горячие, как она слышала, могли ослабить мышцы.

На гимнастику она носила волосы собранными в косичку, и исподволь эта косичка начала появляться и в других случаях. Несмотря на возражения, она всегда забывала о нем и приходила на завтрак с аккуратной блестящей косой, так что Анна под конец сдалась и со вздохом сказала:

— Пусть уж эта коса остается, дитя мое, если ты считаешь это нужным — но я не могу сказать, что она тебя красит, Стивен.

А мадемуазель Дюфо была любящей до неразумия. Стивен останавливалась посреди урока, чтобы закатать рукава и показать свои мускулы; тогда мадемуазель Дюфо, вместо того, чтобы возражать, смеялась и восхищалась ее нелепыми маленькими бицепсами. Помешательство Стивен на физической культуре росло и уже начало вторгаться в классную комнату. В книжных шкафах появились гантели, а по углам прятались наполовину изношенные гимнастические тапочки. Все отправилось за борт, кроме этой страсти ребенка к тренировке своего тела. И что же тогда сделал сэр Филип? Он написал в Ирландию и приобрел для своей дочери охотничьего коня — настоящего, чистокровного охотничьего коня. И что же он при этом сказал? «Этот конь — как раз для юного Роджера!» Так что Стивен рассмеялась при мысли о юном Роджере; и этот смех продолжался долго, исцеляя рану, которая еще саднила в ней — может быть, поэтому сэр Филип выписал из Ирландии этого чистокровного коня.

Конь, когда он прибыл, оказался серой масти, поджарым, и его глаза были нежными, как ирландское утро, его храбрость — яркой, как ирландский рассвет, а сердце — юным, как дикое сердце Ирландии, но преданным, верным и готовым служить; имя его ласкало язык — его звали Рафтери, как ирландского поэта. Стивен любила Рафтери, и Рафтери любил Стивен. Это была любовь с первого взгляда, и они часами разговаривали в его стойле — не на английском, и не на ирландском, но на тихом языке, в котором совсем мало слов, но много звуков и движений, которые для обоих значили больше, чем слова. И Рафтери говорил: «Я понесу тебя храбро, я буду служить тебе до конца своих дней». А она отвечала: «Я буду заботиться о тебе днем и ночью, Рафтери, до конца твоих дней». Так Стивен и Рафтери скрепили клятвой свою преданность, наедине в этом душистом, пропахшем сеном стойле. Рафтери было пять лет, а Стивен двенадцать, когда они торжественно поклялись в верности друг другу.

Не было всадника более гордого или более счастливого, чем Стивен, когда в первый раз они с Рафтери выехали на охоту; и не было молодого коня умнее и храбрее, чем Рафтери, когда он показал себя в скачке с препятствиями; и сам Беллерофон не загорался такой смелостью, как Стивен в тот день верхом на Рафтери, ветер бил ей в лицо, и огонь пылал в ее сердце, и жизнь казалась замечательной. В самом начале скачки лисица повернула в направлении Мортона, пересекая большой северный загон, а потом повернула и направилась к Аптону. В этом загоне была мощная, высокая изгородь, устрашающая, такая, что за ней не было видно деревьев — и что же сделали эти два юных существа? Перескочили прямо через него и мягко приземлились; те, кто видел, как Рафтери перелетел через эту преграду, никогда уже не смогли бы усомниться в его доблести. А дома их ждала Анна, чтобы потрепать Рафтери по шее, потому что и она не устояла перед ним. Она ведь была ирландкой, и ее рукам нравилось чувствовать тонкую кожу коня своими нежными пальцами — а еще она очень хотела быть нежной со Стивен, хотела понимать ее. Но, когда Стивен спешилась, забрызганная грязью и взъерошенная, все еще нелепо похожая на своего отца, слова, которые Анна хотела сказать, увяли на ее устах прежде, чем были сказаны — она отстранилась от ребенка; но ребенок был слишком переполнен радостью, чтобы заметить это.

Счастливые дни, прекрасные дни детских побед; но они минули слишком скоро, и время стало измеряться сезонами; и вот пришла зима, когда Стивен исполнилось четырнадцать.

Январским солнечным днем мадемуазель Дюфо сидела, приложив к глазам платок; ведь мадемуазель Дюфо приходилось покинуть свою любимую Stévenne, приходилось уступить место сопернице, которая могла бы преподавать греческий и латынь — ей приходилось вернуться в Париж, бедной мадемуазель Дюфо, и заботиться о своей стареющей Maman.

Тем временем Стивен, угловатая и долговязая в свои четырнадцать лет, стояла перед отцом в кабинете. Она стояла смирно, но ее взгляд тянулся к окну, к солнцу, которое, казалось, манило через окно. Она была одета для верховой езды, в бриджи и гетры, и ее мысли были с Рафтери.

— Сядь, — сказал сэр Филип, и его голос был таким серьезным, что ее мысли одним прыжком вернулись в этот кабинет, — мы с тобой должны поговорить, Стивен.

— О чем, папа? — голос ее дрогнул, и она резко села.

— О твоей праздности, дитя мое. Пришло время, когда из безделья не выйдет веселья, если мы с тобой не возьмемся за ум.

Она положила свои крупные, красивой формы руки на колени и наклонилась вперед, напряженно глядя в его лицо. Она увидела тихую решимость, распространявшуюся от его губ к глазам. Ей внезапно стало не по себе, как молодой лошадке, не желающей подчиняться довольно неприятной процедуре взнуздывания.