Колодец одиночества

— Он такой ужасно сильный! — однажды поведала она Стивен, и в голосе ее звучало что-то вроде гордости.

Стивен сразу захотелось ей наподдать:

— Я тоже умею сильно щипаться! — пригрозила она. — Если думаешь, что он сильнее меня, я тебе сейчас покажу! — после чего Вайолет с визгом убежала.

Вайолет уже была переполнена женскими уловками; она любила кукол, но далеко не так сильно, как делала вид. Люди говорили: «Посмотрите на Вайолет, настоящая маленькая мама; до чего же трогательны такие инстинкты в ребенке!» — и Вайолет становилась еще более трогательной. Она всегда навязывала своих кукол Стивен, заставляя ее раздевать их и укладывать в кроватку. «Теперь ты няня, Стивен, а я Гертрудина мама; а хочешь, ты будешь мамой на этот раз, если… ой, осторожнее, ты ее сломаешь! Ну вот, оторвала ей пуговицу! По-моему, тебе лучше играть, как я играю!»

А еще Вайолет умела вязать, или утверждала, что умеет — Стивен удавалось разглядеть в ее вязании одни узлы.

— Ты что, не умеешь вязать? — говорила она, с презрением глядя на Стивен. — А я умею; мама зовет меня маленькой хозяюшкой!

На что Стивен, разозлившись, отвечала:

— Маленькая ты нюня, вот ты кто!

Ей приходилось проводить целые часы за дурацкой игрой в куклы с Вайолет, потому что Роджер не всегда играл в настоящие игры в саду. Он терпеть не мог проигрывать, но как же она могла это предотвратить? Разве она могла не попадать в цель точнее, чем Роджер?

У них не было ничего общего, у этих детей, но Энтримы были соседями Гордонов, и даже сэр Филип, при всей своей терпимости, настаивал, чтобы у Стивен были друзья среди ее сверстников, и чтобы она играла с ними. Он довольно сурово отвечал ей, когда, бывало, она упрашивала его, чтобы ей позволили остаться дома. И в этот день за завтраком он сурово сказал:

— Ешь пудинг, пожалуйста, Стивен; и доедай поживее! Если вся эта морока — из-за маленьких Энтримов, то папа не станет это терпеть; это уже смешно, милая моя.

Так что Стивен наспех проглотила пудинг и скрылась наверху, в детской.

Энтримы жили в полумиле от Ледбери, по другую сторону от холмов. Ехать к ним из Мортона было достаточно далеко — Стивен повезли в двуколке. Она сидела рядом с Вильямсом в мрачном молчании, натянув до ушей воротник пальто. Ее заполняло чувство горькой несправедливости; зачем им обязательно нужна эта дурацкая поездка? Даже отец сурово говорил с ней за завтраком, потому что она предпочла бы остаться дома с ним. Зачем ее заставляют знакомиться с другими детьми? Ни она им не нужна, ни они ей. А прежде всего Энтримы — эта дура Вайолет, которая учится ездить в дамском седле, и Роджер, который расхаживает в своих брюках и чванится, все время чванится тем, что он мальчик, —  и их матушка, которая всегда говорит со Стивен покровительственным тоном, потому что она взрослая, и ей все время приходится так себя вести. Стивен уже сейчас слышала ее невыносимый голос, тот, что она приберегала для детей: «А, вот и ты, Стивен! Ну что же, бегите, малыши, и как следует подкрепитесь в классной комнате. Там много пирогов; я-то знаю, что у Стивен на уме; все мы знаем, как Стивен умеет расправляться с пирогами!»

Стивен слышала робкое хихиканье Вайолет и гогот Роджера в ответ на эту остроту. Она чувствовала, как его толстые пальцы щиплют ее за руку, грубо и исподтишка, когда он шествует мимо нее. И его шепот: «Вот свинюшка! Мама сегодня сказала, что ты ешь больше, чем я, а мальчикам ведь нужно больше, чем девочкам!» А потом Вайолет: «Я не очень люблю пирог со сливами, мне от него нехорошо — мама говорит, это несварение. Никогда не смогла бы есть пироги большими кусками, как Стивен. Няня говорит, что я плохой едок». А Стивен сама ничего не говорит, но бросает яростные косые взгляды на Роджера.

Двуколка медленно взбиралась к Британскому лагерю, длинному, пологому холму за Малым Мэлверном. Холодный воздух становился еще холоднее, но был на удивление чистым на высоте, над долинами. Вершина Британского лагеря выдавалась вверх, подчеркнутая снегом, что выпал утром, и, когда они переваливали через гребень холма, на снегу играло солнце. Справа лежала долина реки Уай, длинная, красивая, укрытая густой синей тенью; долина с маленькими домиками и заботливыми деревьями, с мягкими волнистыми изгибами и широкими, покойными равнинами, что тянулись к смутной линии гор — к горам Уэльса, лежавшим за их кромкой. Стивен любила эти английские долины, и потому ее угрюмый взгляд обращался к ним; все дурные предчувствия и вся несправедливость не могли помешать ее глазам радоваться этому виду. Она все смотрела и смотрела, ей требовалось, чтобы покой и благодать, таившиеся в этой красоте, завладели ею; и невольные слезы наворачивались ей на глаза — она не знала, почему.

Теперь они быстро ехали вниз по холму; долина исчезла, но леса Истнора стояли обнаженными и прекрасными, и очертания деревьев были совершеннее, чем если бы чьи-то руки придали им форму — если это были не руки Бога. Глаза Стивен снова обернулись к ним; она не могла оставаться угрюмой, ведь это были те леса, по которым они ездили с отцом. Каждую весну они два раза отправлялись в эти леса, а через них — к парку, простиравшемуся за ними. В этом парке были олени — иногда отец с дочерью выбирались из двуколки, чтобы Стивен могла покормить оленят.

Она начала тихо насвистывать сквозь зубы — достижение, которым она очень гордилась. Нельзя было дальше обижаться, когда солнце сияло сквозь голые ветви, когда воздух был таким чистым и таким ясным, как хрусталь, когда конь буквально летел по воздуху, и от Вильямса требовались все силы, чтобы сдержать его.

— Тихо, малец, тихо! Видать, чувствует погоду — это у него в крови, оттого он и играет. А ну, не балуй, шалун этакий! Только гляньте на него, он же весь в мыле!

— Можно, я буду править? — попросила Стивен. — Вильямс, ну пожалуйста!

Но Вильямс покачал головой с широкой ухмылкой:

— У меня кости старые, мисс Стивен, а старые кости, как говорят, на морозе и поломать не штука.

Миссис Энтрим ждала Стивен в гостиной — она всегда поджидала там, как в засаде, по крайней мере, так казалось Стивен. Гостиная представляла собой комнату, набитую всякой всячиной — маленькими бесполезными столиками и огромными неуклюжими стульями, так что все время приходится налетать на стулья и спотыкаться о столики, во всяком случае, если ты Стивен. Была одна проверенная западня, которой никак нельзя было избежать — огромная шкура белого медведя, лежащая на полу. Голова его, набитая опилками, выступала вверх под самым неудобным углом; об нее неизменно приходилось ушибаться большим пальцем ноги. Стивен, храня традицию, ударилась довольно сильно, когда споткнулась по пути к миссис Энтрим.

— Господи, — заметила хозяйка дома, — какая же ты крупная девочка; да ведь у тебя размер ноги, наверное, в два раза больше, чем у Вайолет! Подойди сюда, дай посмотреть на твои ноги, — и она засмеялась, как будто ее что-то рассмешило.

Стивен хотелось потереть ушибленный палец, но она молча страдала.

— Дети! — позвала миссис Энтрим. — Вот и Стивен пришла, и, без сомнения, голодна, как волк!

Вайолет была в бледно-голубом шелковом платье; уже в семь лет она тщеславно относилась к своей внешности. Она плакала до тех пор, пока ей не разрешили надеть именно это голубое платье, которое обычно предназначалось для праздников. Ее каштановые волосы вились аккуратными колечками и были перевязаны огромным синим бантом. Миссис Энтрим отвернулась от Стивен и бросила на Вайолет быстрый взгляд, в котором читалась материнская гордость.

Длинные брюки на Роджере едва не лопались; его круглые щеки были надутыми, очень розовыми и сердитыми. Он смерил Стивен холодным взглядом поверх своего белого воротничка, очевидно, только что прибывшего из прачечной. По пути наверх он ущипнул Стивен за ногу, и Стивен в ответ пнула его, быстро и метко.

— Тебе кажется, что ты умеешь пинаться? — пропыхтел Роджер, испытывая в эту минуту огромные страдания. — Да ты не сильнее блохи; я совсем ничего не чувствую!