Нет у любви бесследно сгинуть права...

Доехали мы до города, где надобно нам выгружиться на берег, и ехать сухим путем; я была и рада, думала таких страхов не буду видеть; после узнала, что мне нигде лучшего нет: не на то меня судьба определила, чтоб покоиться! Какая же это дорога? Триста верст должно было переехать горами, верст по пяти на горы, и с горы также; они же как усыпаны диким камнем, а дорожка такая узкая, в одну лошадь только впряжено, что называется гусем, потому что по обе стороны рвы, ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнет; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый верх горы и посмотришь по сторонам — неизмеримая глубина; только видны одни вершины лесу, все сосна да дуб; от роду такого высокого и толстого леса не видала. Эта каменная дорога, я думала, что у меня сердце оторвет; сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости; а спешат как можно наши командиры, чтоб домой возвратиться; а надобно ехать по целому дню, с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок верст поставлены маленькие домики, для пристанища проезжавшим и для корму лошадям. Что случилось? Один день весь шел дождь и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы и до ног с нас текло, как из реки вышли; коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем; да и приехавши на квартиру обсушиться негде, потому что одна только хижина, а фамилия наша велика, все хотят покою. Со мною и тут несчастье пошутило. Повадка или привычка прямо ходить; меня за то с малу били: ходи прямо, притом же и росту я немалого была: как только в ту хижину вошла, где нам ночевать, только через порог переступила, назад упала, ударилась об матицу, она была очень низка, так крепко, что я думала, что с меня голова спала. Мой товарищ испужался; думал, я умерла; однако молодость лет все мне сносить помогала, всякие бедственные приключения; а бедная свекровь моя так простудилась от этой мокроты, что и руки и ноги отнялись, и через два месяца живот свой окончила. Не можно всего описать, сколько я в этой дороге обеспокоена была, какую нужду терпела: пускай бы я одна в страдании была, товарища своего не могу видеть безвинно страждущего.

Сколько мы в этой дороге были недель, не упомню. Доехали до провинциального города того острова, где нам определено жить. Сказали нам, что путь до того острова водою, и тут будет перемена; офицер гвардейский поедет возвратно, а нас препоручат тутошнего гарнизона офицеру, с командою 24 человека солдат. Жили мы тут неделю, покамест исправили судно, на котором нам ехать, и сдавали нас с рук на руки как арестантов. Это столько жалко было, что и каменное сердце умягчилось; плакал очень при расставании офицер и говорил: «Теперь-то вы натерпитесь всякого горя; эти люди необычайные; они с вами будут поступать, как с подлыми, никакого снисхождения от них не будет». И так мы все плакали, будто с сродником расставались. По крайней мере привыкли к нему; как ни худо было, да он нас знал в благополучии, так несколько совестно было ему сурово с нами поступать. Как исправились с судном, новый командир повел нас на судно; процессия изрядная была, за нами толпа солдат идет с ружьем, как за разбойниками. Я уже шла, вниз глаза опустив, не оглядывалась; смотрельщиков премножество по той улице, где нас ведут. Пришли мы к судну; я ужаснулась, как увидела, великая разница с прежним; от небрежения дали самое негодное, худое; так по имени нашему и судно! хотя бы на другой день пропасть; как мы тогда назывались арестанты, иного имени не было; — что уже в свете этого титула хуже? Такое нам и почтение! Все судно из пазов доски вышли; насквозь дыры светятся; а хотя немножко ветер, так все судно станет скрипеть; оно же черное, закоптелое; как работники раскладывали в нем огонь, так оно и осталось, самое негодное, никто бы в нем не поехал. Оно было отставное, определено на дрова; да как очень заторопили, не смели долго нас держать, какое случилось, такое и дали; а может быть и нарочно приказано было, чтоб нас утопить; однако, как не воля божия, доплыли до показанного места живы.

Принуждены были новому командиру покоряться; все способы искали, как бы его приласкать; не могли найтить, да в ком и найтить? Дай бог и горе терпеть, да с умным человеком! Какой этот глупый офицер был; из крестьян да заслужил чин капитанский; он думал о себе, что он очень великий человек, и, сколько можно, надобно нас жестоко содержать, яко преступников. Ему казалось подло с нами и говорить; однако со всею своею спесью ходил к нам обедать. Изобразите это одно, сходственно ли с умным человеком, в чем он хаживал: епанча солдатская на одну рубашку, да туфли на босу ногу, и так с нами сидит? Я была всех моложе и не воздержна; не могу терпеть, чтоб не смеяться, видя такую смешную позитуру; он, это видя, что я ему смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеяся: «Теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою сговорил!» Как мне ни горько было, только я старалась его больше ввести в разговор; только больше он мне ничего не сказал. Подумайте, кто нам командир был, и кому были препоручены, чтоб он усмотрел, когда б мы что намерены были сделать. Чего они боялись? Чтоб мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их держал, а держала нас невинность наша; думали, что со временем осмотрятся и возвратят нас в первое наше состояние. Притом же мешало много, и фамилия очень велика была. И так мы с этим глупым командиром плыли целый месяц до того города, где нам жить…

С апреля по сентябрь были в дороге. Всего много было: великие страхи, громы, молнии, ветры чрезвычайные! С таким трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острову; кругом вода, жители в нем самый подлый народ, едят рыбу сырую, ездят на собаках, носят оленьи кожи: как с него сдерут не разрезавши брюха, так и наденут, передние ноги вместо рукавов; избы кедровые, окончины ледяные, вместо стекла; зимы 10 месяцев или 8; морозы несносные, ничего не родится, ни хлеба, никакого фрукту — ниже капусты. Леса непроходимые да болоты, хлеб привозят водою за тысячу верст. До такого местечка доехали, что ни пить, ни есть, ни носить нечего. Ничего не продают, ниже калача; тогда я плакала, для чего меня реки не утопили или не залили! Не можно жить в таком дурном месте. Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла. Что всего тошнее было, для кого пропала? И все эти напасти несла и что в свете милее было, тем я не утешилась, а радость моя была с горестью смешана всегда: был болен от несносных бед, источники его глаз не пересыхали. Жалость его сердце съедала, видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные, милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на бога; злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях божиих; и ничего на свете не просил у бога, как только царствия небесного, в чем и не сомневаюсь. Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай бог что написать неправильно; я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя щитаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я все в нем имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о счастии моем. Он меня учил богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостину давать, всегда книги читал — святое писание, чтоб я знала слово божие; всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила. Он фундамент всему моему благополучию теперешнему, то есть мое благополучие, что я во всем согласуюсь с волей божией и все текущие беды несу с благодарением; он положил мне в сердце за все благодарить бога. Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах и жил яко человек, только никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно.

К. Ф. РЫЛЕЕВ

НАТАЛИЯ ДОЛГОРУКОВА