Нет у любви бесследно сгинуть права...

Подумайте, каково мне тогда было видеть: все плачут, суетятся, сбираются! И я суечусь. Куда еду, не знаю, и где буду жить, не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я еще и к ним ни к кому не привыкла; мне страшно было только в чужой дом перейтить. Как это тяжело! Так далеко везут, что никого своих не увижу; однако в рассуждении для милого человека все долнша сносить; стала я сбираться в дорогу; а как я очень молода, никуда не езжала, и что в дороге надобно, не знала никаких обстоятельств, что может впредь быть: обоим нам и с мужем было тридцать семь лет. Он вырос в чужих, жил все при дворе; он все на мою волю отдал; не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет, и что очень скоро нас воротят. Хотя и вижу, что свекровь и золовки с собой очень много берут из бриллиантов, из галантереи, все по карманам прячут, мне до того и нужды не было: я только хожу за ним следом, чтоб из глаз моих куда не ушел; и так чисто собралась: что имела при себе, золото, серебро, все отпустила домой к брату на сохранение; довольно моему глупому тогдашнему рассудку, изъяснить вам хочу, не токмо бриллиантов что оставить для себя и всяких нужд, всякую мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шелковые, сколько их было дюжин, все отпустила. Думала, на что мне там? всего не переносить; шубы все обобрала у него и послала домой, потому что они все были богатые; один тулуп ему оставила, да себе шубу, да платье черное, в чем ходила тогда по государе. Брат прислал на дорогу тысячу рублев, на дорогу вынула четыреста, а то назад отослала; думаю, на что мне так много денег прожить? Мы поедем на общем коште; мой от отца не отделен. После уже узнала глупость свою, да поздно было; только на утешение себе оставила одну табакерку золотую, и то для того, что царская милость.

И так мы, собравшись, поехали; с нами было собственных людей десять человек, да лошадей его любимых верховых пять. Я дорогою уже узнала, что я на своем коште еду, а не на обчем. Едем в незнакомое место, и путь в самый разлив, в апреле месяце, где все луга потопляет вода, и маленькие разливы бывают озерами; а ехать до той деревни, где нам жить, восемьсот верст. Из моей родни никто ко мне не поехал проститься, или не смели, или не хотели, бог то рассудит; а только со мной поехала моя мадам, которая за маленькою за мною ходила, иноземка; да девка, которая при мне жила: я и тем была рада. Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого; ему и так тяжело, что сам страждет, при том же и меня видит, что его ради погибаю. Я в радости их не участница была, а в горести им товарищ, да еще всем меньшая, надобно всякому угодить. Я надеялась на свой нрав, что я всякому услужу. И так, куда мы приедем на стан, пошлем закупать сено, овес лошадям. Стала уже и я в экономию входить; вижу, что денег много идет. Муж мой пойдет смотреть, как лошадям корм задают, и я с ним; от скуки что было делать? Да эти лошади право и стоили того, чтоб за ними смотреть; ни прежде, ни после таких красавиц не видала; когда б я была живописец, не устыдилась бы их портреты написать.

Девяносто верст от города как отъехали, в первый провинциальный город приехали: тут случилось нам обедать. Вдруг явился к нам капитан гвардии, объявляет нам указ: велено-де с вас кавалерии снять. В столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали. Боже мой, какое это их правосудие! Мы отдали тотчас с радостию, чтоб их спокоить; думали, они тем будут довольны, обругали, сослали; нет, у них не то на уме. Поехали мы в путь свой, отправивши его, непроходимыми стезями, никто дороги не знает; лошади свои всё тяжелее; кучера только знают, как по городу провезти. Настигла нас ночь, принуждены стать в поле, а где, не знаем, на дороге ли, или свернули, никто не знает, потому что всё воду объезжали. Стали тут, палатки поставили. Это надобно знать, что наша палатка будет всех дале поставлена, потому что лучшее место выберут свекру, подле поблизости золовкам, а там деверьям холостым, а мы будто иной партии: последнее место нам будет. Случалось и в болоте; как постелю сымут — мокра, иногда и башмаки полны воды. Это мне очень памятно, что весь луг был зеленой, травы не было, как только чеснок полевой; и такой был дух тяжелой, что у всех головы болели; и когда мы ужинали, то мы все видели, что два месяца взошло, ардинарный большой, а другой подле него поменьше, и мы долго на них смотрели и так их оставили, спать пошли. Поутру, как мы встали, свет нас осветил, удивлялись сами, где мы стояли: в самом болоте и не по дороге; как нас бог помиловал, что мы где не увязли ночью; так оттудова насилу на прямую дорогу выбились.

Маленькая у нас утеха была, псовая охота. Свекор превеликий охотник был: где случится какой перелесочек, место для них покажется хорошо, верхами сядут и поедут, пустят гончих; только провождение было времю или, сказать, скуке. А я останусь одна, утешу себя, дам глазам своим волю и плачу сколько хочу.

В один день так случилось; мой товарищ поехал верхом, а я осталась в слезах. Очень уже поздно, стало смеркаться, и гораздо уже темно; вижу, против меня скачут двое верховые, прискакали к моей карете, кричат: «Стой!» Я удивилась; слышу голос мужа моего и с меньшим братом, который весь мокр. Говорит мой муж: «Вот он избавил меня от смерти». Как же я испужалась! Как-де мы поехали от вас, и все разговаривали, и сшиблись с дороги; видим мы, за нами никого нет; вот мы по лошадям ударили, чтоб скорее кого своих наехать; видим, что поздно; приехали к ручью, казался очень мелок; так мой муж хотел наперед ехать опробовать, как глубок. Так бы они, конечно, утонули, потому что тогда под ним лошадь была не проворна и он был в шубе; брат его удержал, говорит: «Постой! на тебе шуба тяжела, а я в одном кафтане, подо мною же и лошадь добра, она меня вывезет, а после вы переедете». Как это выговори, тронул свою лошадь, она передними ногами ступила в воду, а задними уже не успела, как ключ ко дну; так крутоберего было и глубоко, что не могла задними ногами справиться, одна только шляпа поплыла; однако она очень скоро справилась, лошадь была проворная; а он крепко на ней сидел, за гриву ухватился. По счастию их, человек их наехал, который от них отстал; видя их в такой беде, тотчас кафтан долой, бросился в воду; он умел плавать, ухватил за волосы и притащил к берегу. И так бог его спас живот, и лошадь выплыла. Так испужалась и плачу, и дрожу вся; побожилась, что я его никогда верхом не пущу; спешили скорее доехать до места, насилу его отогрели, в деревню приехавши.

После, несколько дней спустя, приехали мы ночевать в одну маленькую деревню, которая на самом берегу реки, а река пре-широкая; только что мы расположились, палатки поставили, идут к нам множество мужиков, вся деревня, валяются в ноги, плачут, просят: «Спасите нас! Сегодня к нам подкинули письмо; разбойники хотят к нам приехать, нас всех побить до смерти, а деревню сжечь; помогите вы нам! У вас есть ружья; избавьте нас от напрасной смерти, нам обороняться нечем; у нас кроме топоров ничего нет; здесь воровское место; на этой неделе здесь в соседстве деревню совсем разорили; мужики разбежались, а деревню сожгли». Ах, боже мой! Какой же на меня страх пришел; боюсь до смерти разбойников; прошу, чтоб уехать оттудова: никто меня не слушает. Всю ночь не спали, пули лили, ружья заряжали, и так готовились на драку; однако бог избавил нас от той беды: может быть, они и подъезжали водою, да побоялись, видя такий великий обоз, или и не были. Чего же мне эта ночь стоила! Не знаю, как я ее пережила; рада, что свету дождалась. Слава богу! Уехали.

И так мы три недели путались и приехали в свои деревни, которые были на половине дороги, где нам определено было жить.

Приехавши, мы расположились на несколько время прожить, отдохнуть нам и лошадям; я очень рада была, что в свою деревню приехали. Казна моя уже очень истончала; думала, что моим расходам будет перемена, не все буду покупать, по крайней мере сена лошадям не куплю; однако я не долго об этом думала; не больше мы трех неделей тут прожили, паче чаяния нашего вдруг ужасное нечто нас постигло. Только что мы отобедали — в этом селе был дом господский, и окна были на большую дорогу — взглянула я в окно, вижу я пыль великую по дороге; видно издалека, что очень много едут и очень скоро бегут. Как стали подъезжать, видно, что все телеги парами, позади коляска… все наши бросились смотреть; увидели, что прямо к нашему дому едут: в коляске офицер гвардии, а по телегам солдаты, двадцать четыре человека. Тотчас узнали мы свою беду, что еще их злоба на нас не умаляется, а больше умножается. Подумайте, что я тогда была! Упала на стул; а как опомнилась, увидела полны хоромы солдат. Я уже ничего не знаю, что они объявили свекру; а только помню, что я ухватилась за своего мужа, и не отпускаю от себя; боялась, чтоб меня с ним не разлучили. Великий плач сделался в доме нашем; можно ли ту беду описать? Я не могу ни у кого допроситься, что будет с нами, не разлучат ли нас. Великая сделалась тревога; дом был большой, людей премножество, бегут все с квартир, плачут, припадают к господам своим, все хотят быть с ними неразлучно; женщины как есть слабые сердца, те кричат, плачут. Боже мой, какой это ужас! Кажется бы, и варвар, глядя на это жалкое позорище, умилосердился. Нас уже на квартиру не отпущают; как я и прежде писала, что мы везде на особливых квартирах стояли, так не поместились в одном доме; мы стояли у мужика на дворе, а спальня наша была сарай, где сено кладут. Поставили у всех дверей часовых, примкнуты штыки. Боже мой, какой это страх! Я от роду ничего подобного этому не видала и не слыхала. Велели наши командиры кареты задавать; видно, что хотят нас везти, да не знаем куда. Я так ослабела от страху, что на ногах не могу стоять.