Последнее искушение Христа (др. перевод)

— Прости меня, Мария, — промолвил Иисус. — Я вправду забыл. Когда душа возносится к высотам горним, она забывает о сострадании.

На улице раздались тяжелые шаги. Послышался громкий стук в ворота.

Вскочив и подбежав к задвижке, арапчонок взглянул на Иисуса и насмешливо улыбнулся.

— Открыть? — он с трудом сдерживал злорадный смешок. — Это твои старые друзья, Иисус из Назарета.

— Мои старые друзья?

— Сейчас ты их увидишь, — ответил арапчонок и распахнул ворота.

На пороге стояла группа стариков, которые, опираясь друг на друга, стали входить во двор. Казалось, что они склеены друг с другом и не могут быть разделены.

Иисус сделал шаг им навстречу и остановился. Он хотел было протянуть им руку и пригласить в дом, как вдруг его охватило смятение, а ноги подкосились — сердце заполнили горечь и боль. Он сжал кулаки и замер. Воздух вокруг смердел. Смесь гари, немытых тел и гниющих ран создавала невыносимую вонь. Арапчонок вскарабкался на крышу овчарни и, смеясь, наблюдал за ними.

Иисус сделал еще один шаг и обратился к старику, который шел впереди.

— Ты, который впереди, подойди-ка сюда. Сейчас мы разгребем руины, в которые тебя превратило время, и я попробую узнать тебя. Как бьется мое сердце… Но эта обвисшая кожа, эти пустые глаза — я не знаю их.

— Ты не узнаешь меня, рабби?

— Петр! Это ты! Скала, на которой в юности я хотел построить свою церковь! Как ты постарел, сын Ионы. От скалы ничего не осталось — одна дырявая губка.

— Годы, мой рабби…

— Какие годы? Нечего обвинять время. Пока душа бодрствует, она держит тело и не позволяет времени прикоснуться к нему. Твоя душа постарела, Петр, твоя душа!

— Мирские беды обрушились на меня. Я женился, родил детей, терпел удары судьбы, мне довелось видеть, как горит Иерусалим… Я — человек, эта жизнь сломила меня.

— Да, ты — человек, эта жизнь сломила тебя, — с состраданием согласился Иисус. — Бедный Петр, для того, чтобы выстоять в нынешнем мире, нужно обладать силой не только Господа, но и дьявола.

Он обратился к следующему старику, который выглядывал у Петра из-за плеча.

— А ты? Тебе обрезали нос — голова твоя скорее напоминает череп мертвеца, чем лицо живого человека. Как же мне тебя узнать? Скажи что-нибудь, старина! Скажи «рабби», может, я узнаю тебя!

Трясущееся существо, собрав все силы, выкрикнуло это слово и замерло, опустив голову.

— Иаков! Старший сын Зеведея, расчетливый скупердяй, силач и гигант!

— То, что от него осталось, рабби, то, что осталось, — шмыгнул носом Иаков. — Житейские бури не пожалели и меня. Корпус дал трещину, палубу затопило, мачты сломались. Я вернулся в гавань развалиной.

— В какую гавань?

— К тебе, учитель.

— Чем же я могу помочь тебе? Я не та верфь, где тебя смогут починить. Я скажу тебе жестокую правду, Иаков, тебя ждет единственная гавань и называется она — дно морское. Как говаривал твой отец, — ясно как Божий день.

Нестерпимая печаль охватила его.

Он подошел к следующему в этой веренице стариков.

— А ты? Ты, ты, старый стручок, ты случайно не Нафанаил? Тебя совсем скрючило. Ты только посмотри на себя — пузо, двойной подбородок! Что случилось с твоими стальными мышцами, Нафанаил? От них ничего не осталось. Одна дряблость. Ну, ничего, не вздыхай, Нафанаил, и ее достаточно, чтобы вознестись.

— Куда вознестись? — ни с того ни с сего разозлился Нафанаил. — Мало того, что я потерял уши, пальцы и один глаз. Мало ты нас пичкал Царствием Божьим, его блеском и величием, всем этим бредом… Ну, ничего, теперь мы протрезвели! А, Филипп? Я прав?

— Что тебе сказать, Нафанаил, — ответил старикашка, стоявший в середине. — Что я могу сказать тебе, брат мой. Я виноват в том, что убедил тебя идти с нами.

Иисус покачал головой и взял за руку старика, откликнувшегося на имя Филипп.

— Как я люблю тебя, Филипп, лучший из пастухов, ибо нет у тебя паствы. А своим пастушьим стрекалом ты пасешь пространство. По ночам ты выводишь ветры и гонишь их на выгоны. Ты разжигаешь костры, устанавливаешь над ними котлы, кипятишь в них молоко и спускаешь его вниз с горы в долину, чтобы нищие могли напиться. Твои фантазии — твое богатство. И неважно, что действительность приносит тебе лишь нищету, одиночество и голод… Вот что значит быть моим учеником! А теперь… Филипп, Филипп, лучший из пастухов, как ты пал! Ты возжелал настоящих овец, чью шерсть и тело ты сможешь пощупать руками, — и ты погиб!

— Я голодал, — промолвил Филипп. — Что мне оставалось делать?

— Думать о Господе, и Он бы насытил тебя, — ответил Иисус, и снова ему на сердце навалилась тяжесть.

Он подошел к сгорбленному дрожащему старику, который стоял, вцепившись в желоб для воды. Иисус приподнял лохмотья, покрывавшие его голову, но черты этого лица ни о чем ему не сказали. Он откинул назад волосы, падавшие на лоб, и наткнулся на большое ухо с заткнутым за него сломанным пером.

— Добро пожаловать, большое ухо! Большое волосатое ухо, дрожащее, как у кролика, от страха, любопытства и голода. Добро пожаловать, чернильные пальцы и чернильное сердце! Ты все еще пишешь, Матфей, мой летописец? Твое перо совсем сломалось, прямо-таки как копье после боя.

— Зачем ты смеешься надо мной? — с горькой усмешкой ответил Матфей. — Зачем ты смеешься над нами? Вспомни лучше, с каким блеском и величием я описывал твою жизнь. Я бы мог обессмертить твое имя, как и ты сам. А теперь петушок лишился всех своих перышек. Да и не петух это был, а так… цыпленок. Позор тебе!

У Иисуса дрогнули колени, он опустил голову. Но ненадолго, раздражение новой волной нахлынуло на него, он распрямился и угрожающе затряс рукой перед лицом Матфея.

— Заткнись! Как ты смеешь?!

Тощий кривой старик вытянул голову из-за плеча Нафанаила и захихикал. Иисус мгновенно узнал его.

— Фома! Мой любимый недоносок! Привет! Где ты посеял свои зубы? Что ты сделал с теми двумя волосинами, которые украшали твой череп? И у какого козла ты занял эту грязную бороденку, которая висит у тебя на подбородке? Двуликий, семиглазый хитрюга Фома, ты ли это?

— Собственной персоной. Только зубы отсутствуют — выпали по дороге, как и волосы. Все остальное на месте.

— А житейская сметка?

— Как верный петух. Знает, что не он поднимает солнце, но каждое утро взлетает на навозную кучу, кричит, и солнце встает как миленькое.

— И ты тоже, герой, сражался за Иерусалим?

— Я сражался?! Что я, дурак? Я играл в пророка.

— В пророка? У муравьишки выросли крылья? Тебя благословил Господь?

— При чем здесь Господь? Я своим умом дошел.

— И до чего же ты дошел?

— Что значит быть пророком. Твое святейшество тоже когда-то знало это, но теперь, боюсь, забыло.

— Ну, напомни мне, хитрюга Фома, — может, мне это еще пригодится. Так что же такое — быть пророком?

— Пророк — этот тот, кто надеется, когда все отчаиваются. А когда все полны надежды, отчаивается он. Ты спросишь меня, почему? Потому, что он разгадал великую тайну: колесо поворачивается.

— С тобой опасно разговаривать, Фома, — подмигнул ему Иисус. — В твоих маленьких быстрых глазках я вижу хвост, два рога и всполохи пламени.

— Пламя истины горячо — ты и сам это знаешь, рабби, да все жалеешь человечество. Сердце жалостливо — потому-то мир и пребывает во мраке. Разум безжалостен — потому-то мир и пребывает в огне… A-а, ты хочешь, чтобы я замолчал, Ты прав, — я помолчу. Мы не станем открывать великие тайны перед простаками. Ни у кого из них не хватает мужества, кроме одного, пожалуй, — вот этого.

— А кто это?

Фома подковылял к воротам и ткнул пальцем в огромного старика, который, как высушенное спаленное дерево, стоял на пороге. Корни его волос и бороды все еще отливали рыжим.

— Вот этого, — повторил Фома и отошел в сторону. — Иуда! Он единственный, кто остался стоять. Берегись, Иисус. Он полон сил. Извинись перед ним и говори с ним вежливо. Смотри, как он зол.

— Ну, что ж, во избежание быть съеденным попробуем укротить этого пустынного льва. До чего мы докатились! Иуда, брат мой! — произнес Иисус, повысив голос, — Время — зверь-людоед, но оно не насыщается человеческой плотью — оно уничтожает города, государства и, да простит мне Господь, даже богов! Но тебя оно не тронуло! Твой гнев не выкипел — нет, ты никогда не примиришься с миром. Я вижу нож на твоей груди. Гнев, ненависть и надежда — три величайших поводыря юности — блестят в твоих глазах… Привет тебе!