Пернатый змей

Мексиканцы по-прежнему были такими. Исконная Америка по-прежнему принадлежала миру, существовавшему до Потопа, до возникновения мира разума и духа. По этой причине в Америке интеллектуально-духовная жизнь белого человека неожиданно расцветает пышным цветом, как мощный сорняк, попавший на девственную почву. Возможно, так же быстро она и зачахнет. Произойдет грандиозная смерть. И затем, живым следствием, появится новый росток, новое понятие о человеческой жизни, которое вырастет из слияния древнего сознания крови и позвоночника и привнесенного белым человеком современного сознания разума и духа. Древнее бытие исчезнет в новом бытии.

Более, чем кем-то еще, Кэт была ирландкой, и на дне ее души лежал почти смертельный мистицизм исконных кельтов и иберийцев. Это был отзвук памяти, что-то уцелевшее от до-Потопного мира, что невозможно убить. Что-то более древнее и более живучее в веках, чем наш претендующий-на-честность-и-справедливость мир.

Она более или менее понимала, чего хочет осуществить Рамон: это слияние! Она понимала, отчего Сиприано стал более важным для нее, чем все ее прошлое, ее мужья и дети. Оттого, что зазвучали в унисон его мужская древняя, доисторическая кровь и ее, женская, столь же древняя, доисторическая. И этого отклика, хотя она сама того не сознавала, ждал все время потаенный голос ее крови.

Ирландия не забыла и не могла забыть той иной древней, темной, великолепной жизни. Туата де Данаан могут быть и на дне западного моря. Но они также и в крови живущих, и их невозможно заставить замолчать. Теперь им нужно опять явиться для нового союза. И ученой, честной-и-справедливой Европе снова нужно сочетаться браком с гигантами древности.

Но перемена, которую Кэт ощущала в себе, не должна была произойти слишком скоро и слишком внезапно, или она не выдержит и умрет. Древняя жизнь была по-своему ужасна. Бескрылый, à terre [144] дух исконной Мексики мог наводить на нее просто-таки смертельный ужас. Видя тягучее существование исконных индейцев, их дикое упорство, отсутствие в них надежды на лучшее или стремления к нему, она порой чувствовала, что сходит с ума. Мрачная воля, довлеющая над тягучими, темными столетиями, для которой жизнь отдельного человека ничто! Живучесть демонов, совершенно невообразимая. И внезапная свирепость, внезапная жажда смерти, непредсказуемая и страшная.

Люди, которые никогда по-настоящему не менялись. Мужчины, которые никогда не верили в жизнь, в реальность. Но верили в некую темную насущность прошлого. Настоящее неожиданно обрушивается в душах мужчин и женщин, и сквозь него прорывается черная вулканическая лава прошлого, а потом застывает базальтом равнодушия.

Надежда! Надежда! Возможно ли возродить надежду в этих черных душах и прийти к союзу, который есть единственный путь к новому миру человека?

А между тем странное, почти до тошноты, отвращение захлестывало Кэт, и она чувствовала, что должна уехать, чтобы спастись. Непонятная, рептильная настойчивая уверенность ее собственной прислуги. Кровь одинакова. Мы одной крови. Что-то исконное и племенное и почти худшее, чем «Смерть белому человеку!». В темных глазах и мощных позвоночниках этих людей постоянная непонятная уверенность: Кровь одинакова. Странная, властная настойчивость, утверждение единства крови.

Кэт происходила из гордого старинного рода. Она воспитывалась на англо-германской идее врожденного превосходства наследственной аристократии. В ее жилах текла иная кровь, нежели у обыкновенных людей, более чистая.

Но в Мексике ничего подобного не было. Во взгляде ее прислуги Хуаны и водоноса, приносившего ей горячую воду, и лодочника, возившего ее по озеру, — читалось одно: Кровь одинакова. По крови ты и я неотличимы. Она видела это в их глазах, слышала в их словах, угадывала за их почтительностью и насмешливостью. И порой она чувствовала физическую тошноту — от этой властной фамильярности крови.

И порой, когда она пыталась защититься, откреститься гордым, вековым: Моя кровь — это моя кровь. Noli me tangere [145], — она замечала жуткую, архаическую ненависть в их глазах, ненависть, которая заставляет их совершать зверства и страшно увечить людей.

Они считались с ее духом, познаниями, умом. Тут они признавали ее отличие и проявляли своего рода почтение. Она принадлежала к господствующим расам, умным к тому же. Но взамен требовали принятия той первобытной истины, что: Кровь одинакова. Мы одной крови. Эта истина отметала всяческое понятие самобытной личности и погружала, топила ее в бескрайнем море живой крови, устанавливала непосредственную связь со всеми этими мужчинами и женщинами.

Она должна была покориться. Иначе было не миновать тихой неявной мести.

Но она не могла покориться, вот так сразу. Это должно было произойти медленно, естественно. Всякая резкость или насилие убили бы ее.

Теперь она поняла смысл слов Рамона о том, что мужчина — это столб крови, женщина — долина крови. Это означало первородную общность человечества, противоположную общности духовной.

Но Кэт всегда смотрела на кровь, текущую в ее жилах, как на исключительно собственную, принадлежащую лично ей. Ее дух был от общего духа, в нем она общалась. Но кровь была только ее, она определяла ее личность.

Теперь она столкнулась с другой основополагающей истиной: кровь одинакова. Это означало непредставимую, без оговорок, смерть ее собственного «я».

Теперь она поняла, почему Рамон и Сиприано носили белую одежду и сандалии, ходили нагие или полунагие, как живые боги. Это было молчаливое приятие примитивной истины. Возрождение древнего, ужасного ига кровного человеческого единства, которое превращало жертвенное пролитие крови в столь действенный фактор жизни. Кровь отдельного человека возвращается ее бытию, богу, народу, племени.

Теперь она поняла странное, всегда ощущавшееся ею единство Рамона со своими людьми и Сиприано со своими. Это была еле уловимая, вибрирующая, глубинная общность крови. Иногда это вызывало у нее тошноту. Иногда протест. Но это была сила, которой она не могла постичь.

Потому что, признавая общность крови, Рамон в то же время претендовал на верховенство, даже на божественность. Он был такой же человек, как последний из его пеонов. Но, будучи той же крови, тех же человеческих корней, что и они, живой человек, он все же был чем-то большим. Его особость и его превосходство, его божественность заключались не в крови и не в духе. Но в звезде в нем, необъяснимой звезде, поднявшейся из темного моря и сиявшей между потоком и высоким небом. Таинственной звезде, которая соединяет бескрайнюю мировую кровь с дыханием мирового духа и сияет между ними.

Не всадник на белом коне, не всадник на коне рыжем. Это больше всадников и коней — необъяснимая тайна звезд, с которых никакие всадники не прискачут и до которых никакие всадники не могут доскакать. Звезда, которая есть сокровенный ключ к человеку, к могуществу крови, с одной стороны, и могуществу духа — с другой.

Ибо это — единственное, что превыше всей силы в человеке и само в то же время — сила; недоступное познанию; необычайная звезда между небом и водами первого космоса: это — божественность человека.

И в некоторых людях нет никакой божественности. У них есть лишь способности. Они рабы или должны быть рабами.

Но во многих людях, имевших искру божественности, она уничтожена, ее загасили ветры насилия или задавили машины.

И когда кровь и дух начинают существовать в человеке раздельно, неся ему истинную смерть, большинство звезд гаснет.

Лишь человек, в ком есть великая звезда, великая божественность, может вновь соединить противоположности в новом единстве.

Таков был Рамон, и такова была его великая попытка: вновь соединить великие противоположности в новом единстве. Это и есть проявление божественной силы в человеке. По этой силе узнаешь бога в человеке. И никак иначе.