Пернатый змей

Сидя в этой темной церкви в густом аромате цветов, на троне Малинци, глядя на бутон ее жизни, соединившейся у ног идола с его жизнью, и ощущая прикосновение его смуглой руки, горящей индейским жаром, она чувствовала, как возвращается к ней ее детство. Годы разматывались вспять, спадая с нее.

И вот она уже была как девочка-подросток. Живой Уицилопочтли! Ах, несомненно, он живой Уицилопочтли. Больше, чем что-то другое. Больше, чем Сиприано, больше, чем мужчина, он был живой Уицилопочтли. А она была богиня-невеста, Малинци в зеленом платье.

Ах, конечно, это ребячество. Но у нее и впрямь было такое чувство. Ей, наверно, четырнадцать, а ему пятнадцать. И он был юный Уицилопочтли, а она Малинци, девочка-невеста. Она увидела это так ясно. Когда в нем вспыхнул огонь и озарил его всего, он был юный и ранимый, как пятнадцатилетний мальчишка, и он всегда будет таким, даже в семьдесят лет.

И это был ее жених. Наконец-то он не был воплощением воли. Когда он явился, он был воплощенный чистый огонь, а не воля. Пусть он генерал, палач, все что угодно. Пламя их соединившихся жизней было нагой бутон огня. Их бракосочетание было юный, трепетный огонь.

И вот он молча сидел на своем троне, молча сжимая ее руку в своей, и ее годы разматывались назад, улетали кругами, и она сидела, как сидит рядом с женихом любая женщина, не важно сколько ей лет, вновь девочка для него, девственница. Он молча держал ее за руку, пока она не стала Малинци и девственница для него, и когда они посмотрели друг на друга и взгляды их встретились, два пламени задрожали, сливаясь воедино. Она закрыла глаза, и настала тьма.

Позже, когда она открыла глаза и увидела бутон огня прямо над собой и черного идола, склонившегося невидимо, она услышала его странный голос, мальчишеский голос, по-испански шепчущий в неподдельном экстазе:

— Miel! Miel de Malintzi! — Мед Малинци!

И порывисто прижала его к груди. Огонь, пылавший в ней, был вечным девичьим огнем, это был навеки первый раз. И он превратил ее в вечную девственницу. Она чувствовала, как огонь в каждом из них сливается в общее пламя.

Как еще, сказала она себе, можно начать все заново, кроме как обретя вновь свою чистоту? И когда обретаешь чистоту, понимаешь, что он принадлежит к богам. Он бог, и, значит, я богиня. Могу ли я судить его?

И, подумав о нем и его солдатах, о слухах, что он скор на расправу, вспомнив, как он зарезал троих беспомощных пеонов, она спросила себя: Могу ли я судить его? Он бог. И когда он приходит ко мне, он несет свой чистый, быстрый огонь к моему огню, и всякий раз я вновь юная девушка, и всякий раз он срывает цветок моей невинности, а я — его. И когда он уходит, я insouciante [140], как молоденькая девушка. Что мне до того, что он убивает людей? Его огонь юн и чист. Он Уицилопочтли, а я Малинци. Что мне до того, что делает или не делает генерал Вьедма? Или даже Кэт Лесли!

Глава XXV

Тереса

Рамон несколько удивил Кэт, вновь женившись месяца через два, как умерла донья Карлота. Новобрачная была молодая, лет двадцати восьми женщина по имени Тереса. После очень тихой церемонии гражданского бракосочетания Рамон увез новую жену в Хамильтепек.

Он знал ее еще ребенком, поскольку она была дочерью известного землевладельца с гасиенды Лас Емас в двенадцати милях от Хамильтепека. Дон Томас, ее отец, был преданным другом семьи Карраско.

Но дон Томас умер год назад, оставив детям крупное процветающее поместье, занимавшееся производством текилы, поручив Тересе управлять им. Тереса была младшей из его детей. Двое ее братьев вели жизнь, обычную для Мексики: безделье, мотовство, грубые забавы. Потому-то дон Томас, чтобы не дать им развалить семейное дело, назначил Тересу administrador [141] и получил на это согласие ее братьев. В конце концов, они были ни на что не годные бездельники и не выказывали ни малейшего желания помогать в довольно обременительном деле управления крупным поместьем, пока был жив отец. Тереса была ему единственной помощницей. И во время болезни отца забота о состоянии дел целиком легла на ее плечи, в то время как ее братья прожигали свою жизнь и состояние в городах, погрязнув в болоте распутства, подобно многим мексиканцам их сословия.

Однако не успел отец умереть, а Тереса вступить в обязанности управляющей, как братья вернулись домой, полные решимости стать hacendados, землевладельцами. Они грубо пытались оттеснить сестру, распоряжались через ее голову, насмехались над ней, объединившись на этот раз в стремлении раздавить ее. Поставить на место — то есть обречь на судьбу своего рода домашней проститутки, для чего, на их взгляд, и существовала женщина.

Но они были бандита и, как бандиты, коварны. И подобно многим мексиканцам их класса, самоубийственно легкомысленны. Завели себе друзей среди судей и генералов. Обожали скакать верхом, разрядившись в пух и прах, принимали довольно сомнительных гостей, наезжавших целыми машинами.

Против их легкомысленной, чувственной брутальности Тереса была бессильна, и она знала это. Они были неисправимо легкомысленны и чувственны, лучше сказать похотливы, по-своему красивы, расточительны, беспечны, но — бандита, не знавшие страха в душе.

— Постарайся быть соблазнительной и найди себе мужа, — говорили они ей.

На их взгляд, самым большим ее преступлением было то, что она не старается быть соблазнительной для мужчин их сорта. Что у нее никогда не было мужчины, что она не замужем и чуть ли не нарочно отталкивает их от себя. Для чего еще нужна женщина, как не для ни к чему не обязывающего, легкого, продажного секса?

— Уж не хочешь ли надеть брюки? — насмехались они. — Нет, сеньорита! Нет, пока здесь есть двое мужчин, ты не будешь ходить в брюках. Нет, сеньорита! Брюки для мужчин. Женщины прячут то, что их делает женщинами, под юбкой.

Тереса привыкла к подобным оскорблениям. Но обида жгла ей душу.

— Ты, может, хочешь стать как американка? — говорили они ей. — Тогда отправляйся в Америку, обрежь волосы и носи брюки. Купи себе там ранчо и зааркань мужа, чтобы выполнял твои приказы. Отправляйся!

Она пошла к своим адвокатам, но те замахали руками. Тогда она отправилась к Рамону, которого знала с детства.

Через суд заставить братьев убраться из поместья было делом безнадежным и дорогостоящим. И привело бы к быстрому разорению. Вместо этого Рамон предложил Тересе выйти за него замуж, тогда он так распорядится ее приданым, чтобы она никогда не знала нужды.

— Это страна, где мужчины презирают секс и живут ради него, — сказал Рамон. — Что просто самоубийственно.

Рамон приехал с женой навестить Кэт. Тереса была хрупкой, бледной, с черными распущенными волосами и огромными широко раскрытыми глазами. Однако, судя по манере держаться и сжатым губам, характер у нее был независимый и властный. Она чувствовала себя униженной, будучи зависимой от братьев, по глазам было видно, что ей часто приходилось плакать от гнева и бессильного негодования и что в ней страдало оскорбленное женское достоинство. Теперь она любила Рамона страстной и преданной первой любовью. Это тоже было ясно видно по ней. Он спас ее женскую гордость от оскорблений, и ее красота расцвела. В ответ она испытывала к нему почти неистовое чувство благоговения.

С Кэт она держалась стеснительно и отстраненно: слегка побаиваясь много путешествовавшей, много испытавшей, очень уверенной в себе белокожей женщины, женщины иной расы. Она сидела в гостиной Кэт в своем простом белом платье и черной газовой косынке, накинутой на плечи, неподвижно сложив на коленях смуглые руки, смуглая шея выпрямлена, головка повернута в сторону, показывая изящный абрис смуглой щеки. Очень похожа, подумала Кэт, на маленькую белошвейку.

Однако Кэт не приняла во внимание ту необычную спокойную властную силу, которая ощущалась в этом хрупком смуглом теле. И сверкающего черного взгляда, пытливого и полного жгучей подозрительности, который Тереса время от времени бросала на нее. Иногда она тихо роняла какое-нибудь слово и смущенная улыбка трогала ее губы. Но горящие глаза не менялись. На Рамона она даже не смотрела.