Чешские юмористические повести

— Прочь от меня, чудовище! Ты разбил мое счастье!

Люди останавливали папеньку на улице и укоряли:

— Нехорошо, пан Башта, нехорошо обижать супругу. Ведь она святая женщина!

Тем не менее матушка вскоре поднялась на ноги и преисполнилась прежней энергии. Свое выздоровление она ознаменовала тем, что перевернула полку с посудой. При виде папеньки она всякий раз кричала: «Не позволю себя оскорблять!» — и запускала в него каким-нибудь предметом. Особенно побаивался папенька ее романов: они были довольно увесисты и при метком попадании заставляли его охать от боли.

Папенька был не слишком высокого мнения о своей физической силе и потому предпочел перебраться в аптеку. И только когда матушка уходила из дому, крадучись возвращался к нам, чтобы поиграть с детьми.

Даже на улице он не был гарантирован от нападений матушки Красавы. Встречая его, она высовывала язык и дразнила:

— Ха, модернист!

Тогда папенька Ярослав решил прибегнуть к «духовному оружию». Он основал литературно-критический журнал, на страницах коего почти исключительно занимался анализом матушкиного творчества. Подвергая ее книги насмешливой критике, он предлагал читателю не тратить на них драгоценного времени и обвинял матушку в преднамеренном оглуплении народа. Но и Красава не сдавалась. С помощью своих друзей и приверженцев она тоже начала издавать журнал, главным объектом нападок которого, как и следовало ожидать, стал папенька. Его произведения всячески поносились, их называли антинародной, импортированной, чуждой любому чеху макулатурой, сам же автор обвинялся в том, что получает деньги от прусского короля за преднамеренное оглупление народа к великой радости извечных врагов наших.

Я была глубоко опечалена этими событиями. Поведение родителей тревожило меня. Я пыталась их помирить, но оба и слышать об этом не хотели. Ничего не добился и Людвик, приезжавший по моей просьбе, дабы прекратить распри. Я видела, как надвигается на нашу семью новое горе. В особенности возмущала меня своим нескромным поведением матушка.

С некоторых пор она начала одеваться так крикливо, что обращала на себя всеобщее внимание. Носила костюмы и платья какого-то невероятного покроя, от их пестрых расцветок рябило в глазах. Шляпа, насаженная на вершину башнеобразной прически, являла собой плод болезненно-возбужденной фантазии.

Стоило матушке показаться на улице, как двери всех домов отворялись и на порогах появлялись любопытные женщины. Даже невозмутимые старики, вынув изо рта трубки, в изумлении таращили на нее глаза. Озорники мальчишки бегали за матушкой и кричали:

— Госпожа Мода! Госпожа Мода!

Так это насмешливое прозвище и осталось за матушкой Красавой.

Но это было еще не самое страшное. Окончательно она подорвала свой авторитет, открыто и вызывающе завязав роман с обер-лейтенантом Вильгельмом Шаршоуном.

Обер-лейтенант интендантской службы Вильгельм Шаршоун прибыл в наш городок, когда вследствие полученного ранения был уволен на пенсию. Он свалился с лошади, зашиб голову, и это обстоятельство так подействовало на его психику, что он был признан негодным к несению военной службы. Выйдя в отставку, он поселился в нашем городе, где прежде жил его отец, после которого он унаследовал довольно большое и богатое имение. Однако имение отставного обер-лейтенанта не интересовало, он препоручил хозяйство старому опытному управляющему, а сам праздно проводил время, прогуливаясь по улицам города. Бренчал шпорами на вечерних променадах и, покручивая крашеные усы, приставал к девушкам. Он снял просторную квартиру на площади и поселился там со своей экономкой Барборой и денщиком Яхимом. Впрочем, будучи характера замкнутого и чудаковатого, он ни с кем в городе не сошелся. Как он познакомился с Красавой, для меня и по сей день остается загадкой. Известно лишь, что с некоторых пор они стали гулять под ручку, не обращая ни малейшего внимания на сплетни. Пани Барбора, с которой я близко сошлась, жаловалась мне, что матушка Красава полностью подчинила себе обер-лейтенанта. Ее визиты все учащались, пока в один прекрасный день она совсем к нему не переехала.

— Какой позор! — плакала старая экономка, принеся мне это горькое известие.— Люди на нас пальцем показывают,— как, мол, это можно, с замужней-то дамой… Просто уму непостижимо! А она его прямо-таки оседлала и командует всем домом. Меня, верой и правдой служившую его отцу, угрожает лишить куска хлеба. Заступитесь хоть вы за меня, барышня!

Но что я могла поделать? Как-никак — я ее дочь, и не пристало мне учить уму-разуму собственную матушку. Стараюсь утешить Барбору, а у самой сердце кровью обливается. Это было для нас большим несчастьем и — увы! — за ним последовало другое, гораздо большее. Вскоре после описанных событий прибежал из аптеки молодой провизор, бледный от ужаса, и сообщил, что застал папеньку в лаборатории мертвым. Бедняга Ярослав не вынес свалившихся на его голову напастей и отравился. Добровольно ушел из жизни, не подумав, сколько сироток он после себя оставил!

На похороны папеньки Ярослава съехалась вся наша семья и великое множество родственников. Погребальная процессия, казалось, не имела конца: когда катафалк въезжал в ворота кладбища, ее последние участники еще шли по городским улицам. Всеобщее сочувствие, свидетельствовавшее о любви к усопшему, несколько утешило меня в тот горестный час, тем более что мне представилась возможность снова повидать всех моих милых братьев и сестер. Наш Бенедикт, исполняя сыновний долг, организовал достойное погребение и отслужил панихиду; он приехал в фиолетовых брыжах, уже в звании декана и нотариуса епископства. Оказать папеньке последние почести прибыл и ротмистр Леопольд. Поддерживаемая Людвиком, я вела за руку маленького Ярослава. За нами шли Геленка с Губертом. Войтех тоже отпросился у своего хозяина. Он привез добрые вести: хозяин настолько ему доверяет, что назначил главным приказчиком. Беспокоило Войтеха лишь одно — осенью предстояло идти на военную службу. Я очень сокрушалась, что не могла приехать Бланка: несколько дней назад, как известил нас ее муж, она подарила ему дочку. Я порадовалась этому сообщению и уже с нетерпением ожидала момента, когда смогу расцеловать свою маленькую племянницу.

Однако все были неприятно поражены тем, что матушка Красава не явилась на похороны. Как я позднее узнала, она уехала с обер-лейтенантом Шаршоуном в горы. Это меня возмутило, и в гневе я обрушилась на отсутствующую матушку:

— Не желаю ее видеть,— заявила я Людвику через несколько дней после похорон.

Людвик ответил с укоризной:

— Нехорошо, сестра, так отзываться о матушке. Осуждать ее могут посторонние люди, но не собственные дети. Пусть в пылу юности она совершила неподобающий поступок. Но мы-то должны возблагодарить бога за то, что у нас есть мать, а не изгонять ее из дому. По крайней мере перед младшими сдерживай свое раздражение и не устраивай сцен.

Разумные слова брата принудили меня замолчать. Я почувствовала себя виноватой и решила никогда больше не бранить матушку.

— Гораздо хуже,— после долгих раздумий продолжал Людвик,— что я и сам не знаю, как теперь быть. Ведь так это продолжаться не может. Матушка Красава должна вернуться к своим детям.— Он насупил брови.— Слыхал я, она со своим… Они с паном Шаршоуном уже возвратились. Поеду к ним и серьезно поговорю с матушкой. Как вы думаете?

Мы его поддержали. Преподобный пан Бенедикт сказал, что возьмет переговоры с матушкой на себя: по его мнению, слово священника скорее смягчит ее сердце. Но Людвик высказался против этого, ибо слуге божию не следует ронять достоинство сана и переступать порог дома, где…— Людвик замялся, подыскивая подходящее выражение,— где союз мужчины и женщины не освящен церковью.

Свое намерение Людвик осуществил на другой день. Тщательно побрился, надел новый костюм и в наемной бричке отправился в деревню Пршим, в имение лейтенанта Шаршоуна.

Через несколько часов он вернулся мрачный и сердитый. На наши расспросы не отвечал и лишь к вечеру, немного успокоившись, поведал, что с ним приключилось. Матушку он встретил возле калитки. В простом крестьянском платье, с венком полевых цветов на голове, она шла и пела народную песню. Людвик тут же без околичностей предложил ей вернуться к своим детям. Матушка даже не пожелала его выслушать, гордо вскинула голову и, не произнеся ни слова, скрылась в доме.