Коридоры кончаются стенкой

81

Конец августа и весь сентябрь Осипов как мог боролся за свою жизнь. Он наотрез отрицал существование в горкоме троцкистской организации. Обвинение в подготовке к террактам против руководителей партии и правительства называл бредом людей с нарушенной психикой. Его жестоко били. В ход шли сучковатые палки, обрубки медного кабеля. Его топтали ногами, душили смесью скипидара и нашатырного спирта, снова били…

Осипов предчувствовал близкий конец и с нетерпением ждал этого момента: что угодно — только бы избавиться от этих вечных нечеловеческих мук. Заснуть бы. Заснуть и не проснуться. И вдруг ему стало страшно. Умереть здесь, в зловонной камере, с клеймом врага партии и народа? Разве для этого жил? Ради этого выдержал столько мук? А что скажут жена, дочь? Проклянут за то, что выставил их на позор и был таков? Мне-то, мертвому, все равно, мертвые сраму не имут, а каково им, оставшимся жить? Он представил себе как один за другим отрекаются от них друзья, как, словно от прокаженных, шарахаются в сторону знакомые — только бы не встретиться лицом к лицу, не заговорить, не навлечь на себя подозрение в связи с членами семьи врага народа… Нет! Ни за что! Надо бороться. Надо менять тактику. Надо выжить. Надо дожить до суда и рассказать людям о застенках НКВД, о нечеловеческих пытках, об издевательствах над людьми, о разгуле беззакония в стенах учреждения, призванного стоять на страже добра и справедливости.

И вот он двадцатый день подряд покорно сидит за столом и дает собственноручные показания Безрукову, разгребая залежи памяти и извлекая оттуда все, что можно, перекрасив, перефразировав, бросить в пасть НКВД: нате, жрите, может, подавитесь! Долго ему напрягаться нельзя — раскалывается голова и он отдыхает, ему разрешено отдыхать как человеку, прекратившему борьбу против следствия. Он не спешит, набирается сил, и никто не спешит — главное лицо в этой трагикомедии сломлено.

Осипов рассказывает, как еще подростком воспылал лютой ненавистью к советской власти и поклялся бороться с нею, сколько хватит сил. Чтобы наносить ей наиболее ощутимые удары, поступил в техническое училище, приобрел профессию токаря по металлу и, устроившись по окончании учебы на Краснодарскую пристань водников, вредил нещадно, вытачивая некачественные детали для речных судов, бороздящих Кубань. Несмотря на поток брака, он сумел-таки стать стахановцем, комсомольцем, а затем секретарем комсомольской организации водников. И здесь он размахнулся во всю свою вражескую мощь. Сомкнувшись с вражеским руководством городской комсомольской организации, он стал активно проводить скрытую подрывную работу против партии и советской власти, противодействовал коммунистическому воспитанию комсомольцев, внесоюзной молодежи и детей, проводил политику отрыва комсомола от партии и внесоюзной молодежи. Для достижения цели использовал особые вражеские методы, которые заключались в политическом и бытовом разложении молодежи, и, в первую очередь, через пьянки и растление комсомолок. Пользуясь влиянием среди комсомольцев, он организовал выпуск брака на производстве, вредил в сельском хозяйстве, а когда крайком прислал на вакантную должность секретаря горкома партии Оскара Рывкина, разоблаченного впоследствии как врага народа, вступил с ним в преступное сообщество. С его помощью пролез в партию и вскоре был избран секретарем Кагановичского РК ВКП(б), а затем секретарем горкома партии. Пользуясь неограниченной властью, оказывал помощь врагу народа Жлобе в организации повстанческих отрядов, ближайшей целью которых являлось свержение советской власти на Кубани.

Безруков тщательно следил за «писаниной» Осипова, требуя усилить отдельные моменты в его показаниях, что-то выбросить, как привнесенное из области фантастики и не соответствующее реалиям жизни, рекомендовал больше ссылаться не на разоблаченных врагов, а на свое ближайшее окружение — единомышленников, с помощью которых реализовывал свои зловещие замыслы.

Конкретные факты приводить не требовалось, от них одна путаница и ничего более, советский суд — лучший в мире суд способен сделать необходимые выводы из общих посылок. Такая постановка вопроса вполне устраивала Осипова и на будущем процессе, как ему казалось, могла сослужить ему хорошую службу. Ах, как ждал он этого процесса! Уж там-то он покажет, кто подлинный враг, а кто жертва беззакония!

Одурманенный ложной идеей, он безбоязненно называл «единомышленников», фамилии которых подсказывал Безруков, многие из которых, по его словам, давно уже «раскололись до самой задницы».

Чем ближе подходил к завершению показаний, тем чаще стали посещать его сомнения: а правильно ли он поступает, не слишком ли увлекся сочинительством? Он гнал их прочь, но они упорно возвращались обратно, и тогда он решил в дальнейшем отвечать только на вопросы, которые, вероятно, будут возникать у Безрукова.

В один из дней в соседнем кабинете поднялся гвалт и среди нескольких голосов Осипов явственно услышал голос Ильина. Шум стих так же неожиданно, как и начался, но вслед за ним послышались глухие выбухи, стон и нецензурная брань. «Бьют, — подумал Осипов. — Тоже бьют. Значит, еще не сломался. Зря…» Так продолжалось ежедневно около недели, а затем все стихло, и Осипов решил, что и этот сник, что перед пытками устоять почти невозможно.

Легче стало писать, когда перешли к последнему периоду вражеской деятельности Осипова. Он рассказал, как с помощью ныне разоблаченных врагов народа Рывкина, Бурова, Березина, Сапова, Кравцова, Шелухина и Марчука сплотил вокруг себя таких матерых врагов, как Литвинов, Ильин, Галанов, Борисов, Гусев, Матюта, Фетисенко и других, и стал целенаправленно внедрять в работу партийной организации троцкистские методы, разваливать городское хозяйство, подвергать яростному преследованию пламенных большевиков.

«Накануне ареста, — писал Осипов, — мне удалось устроить обструкцию руководству УНКВД и секретарю крайкома Ершову, в результате чего на 7-й городской партконференции Ершов был подвергнут делегатами резкой и несправедливой критике, а ответственный работник УНКВД Сербинов не был избран делегатом на краевую партконференцию по подозрению в шпионаже в пользу Польши. Заветной моей целью было организовать террористический акт против Малкина, Ершова, Сербинова и, возможно, Газова, а если удастся — против товарища Сталина и его соратников. Спасибо доблестной советской разведке, которая вовремя схватила меня за руку и не дала совершить непоправимое».

— Николай Корнеевич, — обратился Осипов к Безрукову, закончив писать, — а как ведут себя Литвинов, Ильин, Галанов? Они дают показания? Почему вы не организуете нам встречи, чтобы обсудить отдельные моменты в нашей вражеской работе?

— Они дают показания. Встречи, о которых вы говорите, называются очными ставками. Очные ставки проводятся лишь тогда, когда у арестованных по одному делу обнаруживаются в показаниях противоречия, мешающие установить истину. У вас, или в ваших показаниях, таких противоречий нет, значит, очная ставка нецелесообразна.

— А почему не слышно стало Ильина? С ним так активно работали и вдруг — молчок?

— Вас это очень волнует?

— Николай Корнеич! Мы с вами прекрасно знаем, что все написанное мной в этом протоколе — туфта от начала до конца. Написал потому, что не вижу иного выхода. То же остальные: честнейшие люди. Почему же меня не должна волновать судьба соратника, который попал в эту переделку только из-за моей принципиальной позиции по отношению к Малкину?

— Вас интересует конкретно Ильин?

— Да. Он особенно. Потому что знаю, как он принципиален и горяч.

— Горяч — это вы сказали точно. Буду откровенен, Сергей Никитич: Ильин покончил жизнь самоубийством.

Осипов посмотрел на Безрукова невидящими глазами, несколько раз отрицательно качнул головой, затем шепотом произнес:

— Не может быть, Безруков. Не может быть. У вас покончить с собой невозможно. Я бы давно это сделал.

— Ильин бывший чекист. Ему оказалось по силам.