Коридоры кончаются стенкой

— Черт-те что, — сказал с горечью, не глядя на Осипова. — За последние пять лет — третий арест.

— За что, если не секрет? — заинтересованно спросил Осипов.

— Не секрет. Первые два раза за принадлежность к троцкистской организации. Сейчас шьют вредительство, шпионаж, подготовку террористических актов.

— И что, — за троцкизм были сроки?

— Первый раз выкрутился. Второй раз дали пятерку, но через полгода отпустили.

— Обжаловал?

— Да. Обращался с письмом в ЦК. Разобрались, освободили. И вот сейчас… Говорят, жутко бьют?

— Бьют, — подтвердил Осипов, — жестоко и безрассудно.

Я не выдержу. Не переношу боли. У меня повышенное восприятие. Подпишу все, что потребуют, потом буду разбираться. Здесь истину не уважают, в суде — тоже. Лучший выход — жалоба в ЦК или Верховный Совет. Там разберутся. А здесь… Будешь сопротивляться — искалечат, а потом все равно своего добьются. В прошлом году со мной по делу проходил друг детства. Все отрицал начисто, прошел все муки ада, выдержал, ничего не признал. Чего добился? Как и мне дали пятерку, как и меня потом освободили, но… он вернулся домой калекой.

«Если суждено умереть, так умрите тихо, без мук», — вспомнил Осипов наставления доктора.

— Да, да! — сказал он вслух. — Вы правы: приговор — не конец света.

— А над вами, вижу, здорово поработали?

— Потешились, — подтвердил Осипов. — Здесь развлекаться любят.

Разговорились. Осипов охотно рассказал о событиях, предшествовавших аресту, о перенесенных пытках, с горечью вспомнил о самоубийстве, а может, убийстве Ильина и, встретив сочувствие сокамерника, воспылал доверием к нему и его позиции. В самом деле, стоит ли ломать копья, если другие уже дали признательные показания.

— В этом парадокс процесса, — поддержал Иван Сергеевич. — Наступает момент, когда ваши признания становятся ненужными, так как для следствия ничего не значат: вас осудят на основании показаний других. И если с вами продолжают бороться, то не потому, что в этом есть необходимость. Просто следователь не может смириться с тем, что не одолел вас, что оказался беспомощным перед вашим упорством.

Говорили до полуночи. Убаюканный тихим голосом собеседника, Осипов крепко и безмятежно заснул. Впервые за месяцы заточения он спал спокойно, без жутких сновидений. Проснулся от звяка запоров и протяжного визга петель: пришли за Иваном Сергеевичем. Встретившись взглядом с Осиповым, он ободряюще улыбнулся и вышел.

86

— Разрешите, Михаил Григорьевич?

Сербинов поднял голову. В дверях, широко улыбаясь, стоял оперуполномоченный госбезопасности Листенгурт.

— О-о! Заместитель директора мясокомбината? Привет! Проходи, присаживайся. Ну как? Соответствуешь занимаемой должности?

— Так точно, товарищ капитан, соответствую! — радостно прокричал Листенгурт. — Операция «Внушение» успешно…

— Провалилась? — ухмыльнулся сидевший у окна Безруков.

— Завершилась, Николай Корнеевич. Забирайте вашего Осипова. Он ждет вас в камере на тарелочке с голубой каемочкой и не забудьте, прошу прощения, про обещанный ящик коньяку.

— А швыдка не нападет? — засмеялся Безруков. — А еще хуже — попадешь на гауптвахту.

— Обижаете, гражданин начальник! Коньяк способствует обратному процессу.

— Это когда норма. А если столько…

— Ладно вам, раскукарекались. Курочка еще в гнезде.

— Да нет же, Михаил Григорьевич. Осипов доведен до кондиции. Если протокол готов — несите, подпишет не глядя, — Листенгурт откровенно любовался собой, захлебываясь от восторга. Эта маленькая слабость ему прощалась, ибо провокатор он был действительно отменный.

Ни одну внутрикамерную разработку Листенгурт не начинал наобум. Прежде чем приступить к разработке Осипова, он предложил Сербинову провести несколько психических атак на него.

— Как ты себе это представляешь?

— На недельку-две попытаться забыть о нем. Пусть посидит в гордом одиночестве.

— Он только и делает, что сидит да отлеживается. Не тюрьма, а дом отдыха.

— Посидит, поразмышляет, повздыхает о погибшем друге — Ильине. И никакой информации. За исключением одной: как бы ненароком надзиратель пусть спросит, не его ли жена Осипова Мария Георгиевна. Разумеется, он ответит, что его, и поинтересуется, в чем дело. Надзиратель шепотом, с соответствующей моменту мимикой, как бы сочувствуя, ответит, что на днях отправили в городскую тюрьму. И все. И пусть паникует.

— Годится. Дальше.

— Потом конвоиры пусть «ошибутся дверью» и минут на пять оставят в его камере приговоренного «тройкой» к ВМН, предварительно обработав того по всем правилам чекистской техники. Ну, скажем так: оборвут ноготки на пальчиках и приведут в бессознательное состояние.

— Подходит. Все?

— Нет, не все. Попросим доктора пофилософствовать с ним на тему жизни и смерти. А потом приду я, со своей легендой и опытом борьбы с ЧК. И Осипов станет вашим сообщником.

— Как просто, — осклабился Безруков. — Пришел, увидел, победил.

— Пусть попробует, что мы теряем? Не получится — минус Листенгурту. Дерзай, — Сербинов согласно кивнул Листенгурту.

— А получится? — загорелся Листенгурт.

— Получится — с меня ящик коньяку, — пообещал Безруков.

Получилось. Через полчаса Безруков, посетивший Осипова в его заточении, вернулся к Сербинову с подписанным протоколом.

— Даже в отношении Михайлова не возразил? — удивился Сербинов.

— Пытался вычеркнуть, но я посоветовал ему не дразнить гусей.

— Ну вот и отлично. Теперь со спокойной совестью можешь передать дело Биросте. Пусть попыхтит «мировой следователь».

Около полуночи Сербинов прошелся по Управлению. Во всех кабинетах горел свет. Люди работали. С некоторых пор личный состав без приказов и распоряжений перешел на московский режим: с утра до вечера основная работа, до полуночи — работа, но чаще посиделки в ожидании звонков «сверху». С нуля до четырех утра — аресты и расстрелы. В это время суток была задействована лишь та часть личного состава, которая непосредственно осуществляла эти мероприятия.

В одном из кабинетов Сербинова разыскал дежурный по Управлению.

— Товарищ капитан, из Сочи звонит Кабаев, просит Малкина.

— Малкин у Ершова. Переключи на мой кабинет, я сейчас подойду.

В голосе Кабаева звучала тревога:

— Михаил Григорьевич! Срочно нужен Малкин!

— Что случилось? Говори. Малкин поручил мне выслушать тебя. Я в курсе сочинских дел.

— Сегодня объект посетил высокий гость.

— Так.

— Пришел в шесть вечера. Вид болезненный. От ужина отказался, мотивируя отсутствием аппетита. Пожаловался на недомогание и высказал предположение, что, наверное, отравился в Гаграх, где обедал в какой-то харчевне во время прогулки. У Блюхера выпил несколько стаканов воды. После ужина вдвоем гуляли по парку. Говорили полушепотом, о чем — выяснить не удалось. После прогулки гость уехал. Наш, проводив его, вернулся в гостиную мрачный, чем-то встревоженный, и, дождавшись, когда освободилась жена, заперся с ней в комнате. Такая ситуация.

— Позвони доктору Елфимову, чтобы немедленно осмотрел гостя и зафиксировал его состояние в истории болезни. Предположение об отравлении в забегаловке — тоже. Понял? И подчеркнет Гагры. Что именно в Гаграх.

— Я так и сделал.

— Умница. Можешь отдыхать. Малкин вернется — я его проинформирую.

Малкин вернулся от Ершова навеселе.

— Кабаев не звонил? — спросил у Сербинова с порога.

— Минут пять назад.

— Ну?

— Вечером у Блюхера был Аллилуев. Жаловался на недомогание. Предположил, что отравился в Гаграх в какой-то харчевне. Уединились. О чем говорили — неизвестно. Блюхер после прогулки был чем-то сильно расстроен, заперся с женой в спальне и больше не выходил.

— Аллилуев — сердечник. Какой идиот порекомендовал ему Мацесту? Даже при щадящих дозах для него это небезопасно. Хрен с ними, пусть разбираются сами. У меня еще за Аллилуева голова не болела. У тебя сегодня смертники есть?