Коридоры кончаются стенкой

— А я знаю, — добродушно ответила Рукавцова, — наш, сочинский.

— Ну, если ваш, — улыбнулся Малкин, — значит, поладим. Присаживайся, Ефросинья… Федоровна. Поговорим?

— Ваша воля, Иван Павлович.

— Значит, поговорим. В должности сестры-хозяйки на даче номер один ты с…

— С тринадцатого июня тридцать восьмого.

— Сама пришла или пригласили? Есть сведения, что ты долго и настойчиво добивалась этой должности…

— Это неправда. Меня пригласил Иван Леонтьевич, вот он не даст соврать. Для меня это было неожиданно.

— И ты с радостью согласилась?

— Нет, я отказалась.

— Однако ж работаешь?

— Работаю. Потому что Иван Леонтьевич обещал устроить меня на курсы медсестер.

— Как ты оказалась в Сочи?

— В Краснодаре закончила курсы диетсестер. Штаб СКВО направил меня в свой санаторий.

— И что?

— Работала там до 13 июня тридцать восьмого.

— Я тебя почему-то не помню.

— В Сочи столько обслуживающего персонала. А я неприметна…

— Не скажи… Замужем?

— Была в незарегистрированном браке с сотрудником санатория Дараевым.

— Фактически была его любовницей?

— Фактически была его женой. Мы собирались зарегистрироваться, но его неожиданно отозвали и больше мы не виделись.

— Кто тебя рекомендовал на дачу номер один?

— Иван Леонтьевич сказал мне, что сотрудник Хостинского РО НКВД Печерица.

— Откуда ты его знаешь?

— Он изучал анкеты сотрудников санатория, узнал, что я заканчивала курсы машинисток-стенографисток, и пригласил работать в отдел. Я отказалась.

— И после этого он порекомендовал тебя Ивану Леонтьевичу?

— Не сразу. Прошло полгода.

— Эти полгода вы с ним не общались?

— Общались. Я часто выполняла его поручения.

— Какого характера?

— Служебного.

— У меня есть сведения, что в санатории ты вела себя легкомысленно. Путалась с отдыхающими…

— Неправда. У меня нередко складывались хорошие отношения с отдыхающими. После отъезда они писали мне, но я не отвечала и связь обрывалась.

— Понятно. Тебе разъяснили, какая ответственность возлагается на персонал дачи в связи с приездом на отдых маршала Блюхера?

— С кем отдыхает маршал?

— Он приехал с женой, сыном, дочерью и племянницей.

— Довольны тобой?

— Да. Мы очень подружились. Позавчера они ездили на озеро Рица. Брали меня с собой.

— Чем вы там занимались?

— Отдыхали. Встретили Чкалова с семьей и самоваром…

— С самоваром?

— Да. Валерий Павлович всюду возит с собой самовар.

— И что?

— Переправились через озеро к домику Сталина. В домик нас не пустили, разрешили попользоваться кухней, расположенной неподалеку. В общем — день прошел великолепно.

— Хорошо. Работай. Проявляй бдительность. Блюхер — легендарный маршал. Таких в стране раз-два и обчелся. Поэтому враги могут попытаться убить его. От твоей бдительности зависит многое. Увидишь или услышишь что-нибудь подозрительное — не стесняйся, немедленно докладывай Ивану Леонтьевичу. Я вижу — ты — в нем души не чаешь?

— Хороший человек, — улыбнулась Рукавцова.

— Если кто из охраны будет вмешиваться в вопросы твоей компетенции… ну, скажем, предлагать свои услуги, связанные с обслуживанием Блюхеров, — не доверяй и немедленно докладывай. Контролируй повара. Скажу прямо: мне он доверия особого не внушает. Договорились? — закончил Малкин беседу традиционным вопросом.

— Договорились.

— Тогда свободна. Можешь идти. Ну что? — спросил он Кабаева, когда за Рукавцовой захлопнулась дверь. — Вроде баба ничего?

— Старается. Семейство Блюхеров очень к ней привязано. Мальчонка — восьмимесячный сын Блюхера — совсем доходил. Выходила. Любит детей, а своих нет. Никак не может создать собственную семью.

— Здесь и не получится. Курорт. Понаедут кобели-красавцы, вскружат голову, наобещают с три короба и поминай, как звали. Ищет не там.

На следующий день Малкин посетил дачу Калинина. Изучил дислокацию постов, встретился с личным составом, с обслугой. На одной из аллей парка встретил Аллилуева — военного комиссара Автоброневого управления Красной Армии, который стоял у аллеи понурый и бледный, наблюдал за спорой работой молодого седовласого садовника. Малкин подошел к нему, поприветствовал, тот оглянулся, узнал, улыбнулся.

— А я думаю, что это главный сочинский страж не появляется? Раньше чаще бывал.

— Изменилась обстановка, товарищ комиссар.

— Стало больше забот?

— Значительно. Теперь на мне краевое управление НКВД.

— Повысили? Поздравляю.

— Спасибо. А вы, я вижу, скучаете?

Аллилуев вздохнул и безнадежно махнул рукой.

— Знаешь, как-то не по себе. Ни море, ни Мацеста не помогают. Тяжко.

— На даче Ворошилова Блюхер с семьей. Навестите, развейтесь.

— А что — это идея. Созвонюсь, договорюсь о встрече.

Расставаясь, Аллилуев тепло пожал руку Малкина:

— Успехов тебе, майор.

Вечером Малкин рассказал Кабаеву о состоявшейся встрече.

— Что-то много у тебя собралось опальных. Блюхер, Аллилуев, Чкалов… с самоваром.

— Чкалов-то, наверное, не из их числа?

— Из их, Ваня, из их. Бегут от него друзья, отворачиваются. А это дурной признак.

— Ну и жизнь, — обреченно вздохнул Кабаев. — Хоть с моста да в воду.

— Не говори глупостей. И займись этим порученцем, как его?

— Лемешко?

— Надо фиксировать каждый его шаг. Установи все его связи и связи связей. То же с поваром. Они, правда, люди не наши, присланы Москвой, но у них тоже головы есть на плечах, и если надумают отравить, или еще что — подставят наших. И садовнику тому, седовласому, найди другую профессию.

— На даче Ворошилова таких нет.

— Я имею в виду дачу Калинина. Видел я, как он резал розы… словно через кустарник пробирался. Аллилуев, тоже понял, стоял наблюдал. Настоящий садовник режет розы с любовью, а этот…

Кабаев рассмеялся:

— Ну, Иван Павлович! Заметили! Я сам «за», только где их наберешь, настоящих садовников? Ваше замечание я учту. Заставлю его днем и ночью по всему Сочи обрезать розы — научится. Он парень надежный, Иван Павлович! Что касается Аллилуева, так он ведь не дурак и понимает, что в обслуге в основном наши люди. В его же интересах.

— Не завидую я им, тем, кто под нашей опекой, — признался Малкин. — Каждый шаг под контролем. Что это за жизнь? На месте Аллилуева затесался бы я куда-нибудь в лес, к реке, да мало ли куда, подальше от таких «своих». Завтра я уезжаю. Скопилась масса дел на «тройку», нужно рассортировать и кое-что отправить в Москву.

— Есть возврат?

— Из Москвы есть. С «тройкой» проще — как говорят: «своя рука владыка».

— Много идет на «вышку»?

— Очень. Расстрельщики не успевают, а содержать негде. Думаю применить московский метод.

— Что-то эффективнее?

— Намного! Жиденыш какой-то придумал: Берг, что ли? Не буду врать — точно не помню. А дело несложное: берешь хлебный фургон, подводишь в кузов выхлопные газы, загружаешь приговоренных. Пока довезешь до «свалки» — заснут, как праведники. Тихо и навеки.

— Не надо, Ваня! Не бери на себя это! — Кабаев с мольбой в глазах посмотрел на Малкина. — Такого нам не простят и через столетия.

— А ты думаешь, иное простят? Мы исполняем чужую волю, а методы исполнения надо совершенствовать. И хватит жалеть людей! Терпеливые заслуживают того, чтобы над ними измывались.

84

Фонштейн был остр умом и горазд на выдумки. Дело свое знал в совершенстве, исполнял его самозабвенно. К подследственным кипел лютой ненавистью, был жесток в обращении с ними и беспощаден. Меры физического воздействия применял играючи, с бесшабашной удалью. Смело взваливал на себя ответственность за промахи руководства управления и потому негласно пользовался его покровительством. Безнадежные дела Шашкин поручал только ему, потому что знал, что Фонштейн не подведет, вытащит, а тот из кожи лез, чтобы оправдать доверие. И оправдывал. И дело тут вовсе не в том, что он был на «ты» с юриспруденцией, а в том, что изучив опыт товарищей по оружию в вопросах фальсификации, разработал собственную методику выбивания показаний, пусть неправедную, но зато эффективную. Приняв к производству дело Воронова и тщательно изучив его, Фонштейн обнаружил там сплошную липу. Фактически никакого дела не существовало, был лишь арестованный и страстное желание руководства крайкома ВКП(б) и УНКВД упечь его подальше. Фонштейн счел для себя почетной обязанностью создать дело и довести его до логического конца.