Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Карл Васильевич, — обратился император к карлику в каком-то не то сюртуке, не то мундире немыслимого покроя и желтых мягких сапогах с золотыми кисточками. — Вчерашнего дня мы, кажется, получили депешу от князя Куракина из Парижа. В ней наш посол в который уже раз с тревогой сообщает, что французское правительство под самыми различными предлогами отказывается выдать ему и другим членам посольства паспорта.

Нессельроде с готовностью услужливого исполнителя раскрыл зеленый сафьяновый портфель, который всегда носил при себе, и вынул из него несколько листков.

— Извольте, ваше величество, последнее сообщение князя.

Александр Павлович принял бумагу и зачитал то место из донесения посла, в котором он сетует на странное поведение французского императора и министра иностранных дел Маре. Каждый из них на прямое требование выдать паспорта отсылают испрашивающего друг к другу, не объясняя, почему так уклончиво и подозрительно они себя ведут.

Наконец, следовало из донесения, министр сам приехал к русскому послу и прямо с порога заявил:

— Как вы, князь, собираетесь решиться покинуть страну, в которой вы аккредитованы? Что это, спрашивает мой император, объявление войны? В таком случае ответственность всецело ляжет на вашу страну и вашего императора.

И эту записку Александр Павлович брезгливо отбросил прочь, будто она хранила не след руки собственного посланника, а прикосновение обманщика и лжеца, каким все более в его глазах становился Наполеон.

— Я попрошу всех вас троих, господа, завтра от моего имени проститься с графом Нарбонном и отправить его дорогами, на которых он не сумел бы встретиться ни с нашими войсками, ни с соглядатаями, кои могли бы сообщить ему интересующие его сведения. Я полагаю, господин Сангелен, в вашем распоряжении имеются люди, способные деликатно и тактично выполнить мою просьбу.

Сангелен не успел открыть рта, как Чернышев его опередил:

— У Якова Ивановича, смею заметить, отменные исполнители. Их имена я надеюсь представить вашему величеству особо.

Во второй половине дня во двор дома у Зеленого моста въехала карета и тяжело груженная фура.

В дверях показался граф Нарбонн собственною персоной.

— Примите от нас на дорожку, ваше сиятельство! — обратился к высокому гостю Сангелен, в широком жесте открывая ему вид груженой фуры.

— Что там? — удивился Нарбонн.

— Съестное, лучшие вина и наша русская водка в придачу с польскою старкой. А также — вам и каждому члену вашей свиты презенты, так сказать, в память о посещении Российской империи.

Курносое лицо графа выразило крайнее недоумение:

— Но я еще не собираюсь никуда уезжать! Моя миссия, смею заверить вас, далека от полного завершения. К тому же меня любезно согласился нынче принять государь.

— Прошу прошения, ваше сиятельство, — подошел к Нарбонну Чернышев, вылезший из другой кареты, которая только что остановилась перед домом. — Его величество крайне извиняется перед вами за то, что обстоятельства вынудили его срочно готовиться к переезду в другое место.

— Да, весьма неожиданный отъезд, — подтвердил подошедший Нессельроде. — Однако вы всегда будете в нашей стране желанным гостем, когда только пожелаете нас еще раз осчастливить.

— В том числе меня, — прибавил Чернышев. — Разве я смею забыть Париж, который ваше сиятельство так любезно открыли мне и который до сих пор хранит обо мне, по вашему признанию, граф, одни лишь самые приятные воспоминания.

— О да, конечно! — произнес Нарбонн, но при этом лицо его продолжало сохранять выражение крайней сконфуженности и потерянности.

Диспозиция «А» и диспозиция «Б»

То, чего опасались и в то же время ждали, чего хотели любыми средствами избежать и к чему все-таки во всеоружии готовились — разразилось. Двадцать четвертого июня 1812 года великая армия Наполеона перешла Неман близ Ковно и вторглась в пределы Российской империи.

В Вильне сообщение о нападении поступило к императору Александру на балу, который давался в замке генерала графа Беннигсена, прямо под открытым небом, потому что построенная накануне ротонда рухнула за несколько дней до открытия танцев.

Впрочем, начало войны, как и накануне весть о крушении танцевального зала, Александр Павлович встретил, можно сказать, спокойно — иначе говоря, с самообладанием. По крайней мере, наружно.

— Слава Богу, не мы первыми подняли меч, — уловил кое-кто из окружающих его слова.

И далее будто бы следовали уже известные высказывания о том, что меч не будет вложен в ножны, доколе последний иноземец не покинет пределов России.

Но генералам, полковникам, капитанам и поручикам с прапорщиками и, конечно ж, в первую очередь каждому рядовому солдату следовало в первые же минуты вторжения действовать, и действовать к тому же не щадя своей жизни, как бывает, когда люди сходятся в сражениях. Именно от них, воинов, теперь зависело, когда можно будет тот самый меч, уставший от ратной сечи, вложить в ножны.

Как часто случается, все, казалось бы, десятки и сотни раз просчитанное, выверенное и вновь скрупулезно проверенное, проявилось вдруг такими неожиданными прорехами, неготовностью и недодуманностью, что над обширнейшею территориею России потянуло холодом неминуемой катастрофы.

Как так произошло, что две русские армии, расквартированные у самых границ, вдруг оказались отрезанными друг от друга, а третья — Дунайская — вовсе на отшибе в молдаванских степях?

Эта мысль больно пронзила Чернышева, когда он более месяца назад в свите государя прибыл в Вильну.

Но еще ранее, в Петербурге, только что воротившись из Парижа, он с величайшим недоумением, а затем и с болью почувствовал, что многое из того, на чем настаивал он в своих донесениях к государю, остается втуне.

Что, император не придал значения советам своего главного доверенного лица во Франции о том, что самый верный способ остановить грядущую агрессию — выдвинуть русские войска к берегам Вислы и разгромить передовые Наполеоновы силы до подхода главных его резервов?

В том-то и дело, что царь придал значение, одобрил и всецело поддержал сию мысль, поскольку и со стороны ведущих генералов, разрабатывавших планы ведения грядущей войны, вслед за Чернышевым высказывались такие же смелые предложения.

Вот что писал, к примеру, в феврале 1811 года генерал Беннигсен, в числе других подготовляя план действий против Наполеоновой Франции: «Не лучше ли самой России предупредить своих неприятелей наступательною войной… Наиболее полезно овладеть Варшавою (коей потеря поразила бы и обезоружила часть поляков, неблагорасположенных к России)… Итак, ясно видно, что Наполеон на первый случай не может иметь более как 90 тысяч французов в своем распоряжении на войну с русскими… Прибавим к сему, что, оставаясь в оборонительном положении, дадим мы полякам увеличить их войска, между тем как наступательными действиями, если не успеем мы истребить или рассеять польской армии, то по крайней мере уменьшим ее гораздо, обезоружа оную хотя бы частью… Ко всему этому, что изъяснил я, кажется мне, что власть Наполеона никогда менее не была опасна для России, как в сие время, в которое он ведет несчастную войну в Испании и озабочен охранением большого пространства берегов…»

А генерал Багратион, с присущей ему напористостью и непосредственностью, уже в Вильне, в мае месяце 1812 года, предлагал царю план удара силами двух западных армий на Варшаву и Данциг. «Неприятель, собранный на разных пунктах, — писал он, — есть сущая сволочь… Прикажи, помолясь Богу, наступать… Военная система, по-моему, та: кто рано встал и палку в руки взял, тот и капрал».

И рассудительный Михаил Богданович Барклай де Толли, военный министр и главнокомандующий Первой Западной армией, на голову которого с самого начала войны падут все проклятия по поводу русского отступления, так же еще до начала боевых действий настойчиво предлагал царю: «Отрезать, окружить и обезоружить войска неприятельские, в герцогстве Варшавском и в королевстве Прусском находящиеся…»