Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Сначала от русского посольства тщательно скрывалось все, связанное с арестом Мишеля и разоблачением его предательства. Князь Куракин лишь случайно оказался посвященным в это дело.

Помните, читатель, портье в отеле Телюссен, где помещалось русское посольство? Ну да, некоего австрийца Вюстингера. Днями и неделями, месяцами и годами дежурил этот, можно сказать, самый обыкновенный, даже точнее, невзрачный человек у посольских дверей, и никто из входящих и выходящих его как будто не замечал.

Только однажды сам посол хватился: а где же портье? Минул день, другой — Вюстингер не появился. Родилась тревога: не стал ли жертвой разбоя где-нибудь на улице?

Князь Куракин сделал запрос герцогу Бассано: так, мол, и так, пропал человек без вести и следа.

— Ну что вы, князь, стоит ли беспокоиться? Может быть, запил ваш швейцар. А то — завалился к какой-либо дамочке. В общем, не волнуйтесь: на всякий случай я попросил герцога Ровиго оказать содействие в его розыске, — ответил министр российскому послу.

На самом же деле оба министра — полиции и иностранных дел — знали, что Вюстингер, как сообщник Мишеля, давно уже в тюрьме. Мишелю, арестованному первым, Савари приказал написать Вюстингеру записку, в которой он, Мишель, приглашает его на встречу в кафе, где они оба иногда выпивали. Там, в кафе, Вюстингера и взяли.

Когда дальнейшее сокрытие уже стало неприличным, герцог Бассано пригласил Куракина к себе и, как бы извиняясь, сообщил, что служащий российского посольства Вюстингер арестован за участие в каком-то предосудительном деле, связанном будто бы со шпионажем. Но только после окончания следствия, сказал министр, он будет вправе сообщить российскому послу все подробности дела.

Имя Чернышева в сем разговоре не было упомянуто. И только спустя какое-то время, уже из гостиных, до князя Куракина дошло: в громкой истории замешан Чернышев.

Зачем же теперь, в мае месяце, когда только что завершился суд и еще не улеглись страсти в гостиных, Нарбонн прибегает ко лжи? А может, сие — проявление воспитанной и утонченной души, знак подлинного благородства — так сказать, в доме «повешенного» не говорить о веревке?

«Не станем, однако, делать поспешных выводов, поглядим, что привез чрезвычайный посланник нашему императору», — остановил свои раздумья Чернышев.

Сразу же после ухода Нарбонна государь пригласил к себе своего флигель-адъютанта.

— Нарбонн мне показался в высшей степени искренним и порядочным человеком, — сразу начал Александр Павлович. — Так же повел себя и я с ним. Я, к примеру, объяснил ему свое прибытие в Вильну единственно тем, чтобы быть в такой ответственный момент вместе с моими армиями. И главным образом для того, чтобы своею властью предотвратить малейшие действия моих генералов, которые могли бы вызвать разрыв в наших отношениях с Францией. Граф сказал, что он понимает и всячески одобряет мое поведение. Именно этим стремлением — сохранить мир, сказал далее Нарбонн, вызван и проходящий в настоящий момент переезд императора Наполеона в Дрезден. Он также прибывает к своим войскам, чтобы исключить малейшую возможность провокации.

— Так это же, ваше величество, война! — вырвалось у Чернышева. — Полководец — во главе своей армии. Что еще может быть более угрожающим?

— Но я же, император, находясь теперь в самой гуще своих войск, войну не начинаю? — Александр вскинул небесного цвета глаза на флигель-адъютанта.

— Дрезден, ваше величество, уже не Франция. Вильна же — пределы империи Российской, — возразил Чернышев. — Но если Наполеон, как и вы, решил быть вместе со своею армией, то его армия, кроме Дрездена, уже и в Варшаве, и в Кенигсберге — опять же за пределами Франции. Разве это не начало похода?

— Ты прав: ему доверять нельзя. И более, чем кто иной, глубину коварства этого человек ведаю именно я, — согласился Александр Павлович. — Но разве не на мне, императоре российском, лежит обязанность, внушенная мне Богом, — отвратить отечество наше от кровопролитной войны? И для сего надобно использовать даже малейшую возможность.

— Ваше величество имеет в виду визит графа Нарбонна? — осмелился задать вопрос Чернышев.

Император ответил не сразу. Он задумчиво поглядел в окно, будто любуясь майскою белою кипенью яблоневых деревьев в саду, затем произнес:

— Наполеон не случайно послал ко мне благородного и в высшей степени порядочного человека. Он сам ищет как бы последнюю возможность удержаться над пропастью. Главное, чтобы Нарбонн передал ему мою решимость: я первым не обнажу меча. Но, если разразится гроза, не вложу его в ножны ни при каких условиях, пока последний солдат не покинет моей земли.

Об этой решимости российского императора Наполеону говорил и сам Чернышев. Эти же слова передавал Коленкур. Что изменится в поведении императора Франции, если он выслушает теперь и Нарбонна?

Для этого стоило ли посылать пожилого генерал-адъютанта через всю, считай, Европу?

«А не проще ли предположить, что Наполеон хочет в самый последний момент выиграть время? И еще, ко всему прочему, заслав своего человека в самое средоточие русских войск, узнать от него, ко всему прочему, профессионального военного, слабые и сильные стороны будущего противника. Разве можно исключить такое, если дело идет к войне, как бы ее мы ни хотели остановить?» — думал Чернышев.

Но тогда и туз — карта нечистая, крапленая. Только как сие доказать? Как открыть императору, что врожденное благородство, совесть и честь не всегда совмещаются со служебным долгом.

И все же как-то следует убедить императора в том, что достоинство подлинного офицера в первую очередь заключается в беззаветном служении своему отечеству и лишь затем — таким общим понятиям, как совесть и честь.

— Осмелюсь заметить, ваше величество, мы с Луи Нарбонном — давние знакомцы. Еще с первой своей поездки в Париж. Так вот он, честный и открытый, без малейшего намека, прошу прощения, на стыд, говорил мне о том, с какой любовью весь Париж до сих пор меня вспоминает. И это — после только что завершившегося известного вам суда, — сказал Чернышев.

— В самом деле? — удивился Александр Павлович. — Сие действительно забавно. Его ведь никто за язык не тянул. А может, в том — проявление его деликатности?

— Скрываешь одно и говоришь другое даже с теми, кого открыто называешь друзьями, когда служишь одной великой цели — исполняешь долг перед своим императором, пред Богом и отечеством. У Нарбонна — свой император. Свое отечество. И, надо полагать, свой Бог, — стоял на своем флигель-адъютант.

— Ты что-то затеял, Чернышев? — усмехнулся Александр Павлович.

— Ничего такого, что не доказывало бы моей преданности вашему величеству, — тоже позволил улыбнуться флигель-адъютант.

— Надеюсь, как всегда, ты будешь благоразумен и предельно осторожен.

Шкатулка палисандрового дерева

Публика, заполнившая зал театра, в едином порыве поднялась, когда в царской ложе появился император Александр. Рядом с ним, раскланиваясь и слегка прижимая руку к груди в благодарственном жесте, стоял французской генерал — человек лет около шестидесяти, с большими залысинами и не по-галльски коротким носом.

— Смотрите, вот он, Нарбонн! — побежал шепоток от кресла к креслу.

Вильна уже знала: император Наполеон прислал своего личного адъютанта, чтобы склонить русского царя к еще более унизительному и постыдному миру. И потому зал, сплошь заполненный русскими генералами и высшими офицерами, дамами, чиновным людом и знатными персонами главного города обширного приграничного края, вдруг взорвался патриотическими криками:

— Да здравствует император Александр!

— Слава российской армии!

— За веру, царя и отечество — ура!

Было видно, как французский генерал перестал кланяться и, растерянно оглядев зал, опустил возлежащую на груди руку. И тогда государь, оборотившись к нему с милой и обворожительной улыбкой, на глазах у публики скрепил какие-то обращенные к гостю слова дружеским рукопожатием. И только после этого вдруг из дальних рядов, потом откуда-то с галерки и уж затем из амфитеатра раздалось: