Семья Берг

— Какие будут вопросы к товарищу Леонгарду?

— Да чего там спрашивать? Проголосуем да и пойдем домой.

— Так нельзя, полагается задавать вопросы. Что же я напишу в протоколе?

— Ну ладно, ладно. Володя, скажи — прорабатывал ли ты «Краткий курс истории ВКП(б)»?

— Прорабатывал и готов ответить на любой вопрос по этому гениальному руководству.

— На любой вопрос? Ты что, действительно читал это? — выкрикнул кто-то с задней парты.

— Очень внимательно читал.

— Ну, даешь!

Никто другой книгу не читал и задавать вопросы по ней не мог.

— Ладно, назови важнейшие обязанности комсомольца.

Его соученики, советские ребята, обычно на собраниях говорили неохотно, вяло и бессвязно. Теперь они поражались, с какой четкостью он отвечал на все вопросы.

— Хорошо, перейдем к голосованию. Кто «за», поднимите руки.

Вольфганг очень волновался, но все радостно проголосовали «за»: им хотелось покончить с этой канителью, а будет ли одним комсомольцем больше — это их не волновало.

Ничего экстраординарного в этом событии могло бы не быть, если бы оно не наложило отпечаток на всю последующую, богатую уникальными событиями жизнь немецкого еврея.

Через пару лет комсомолец Леонгард закончил школу и подал заявление в Педагогический институт иностранных языков. Первым делом ему дали заполнить подробную анкету с вопросами о родителях. Он спросил у приятеля:

— Если я напишу, что моя мать арестована, это не помешает моему поступлению?

— Эх, брат, не у тебя одного родители арестованы. Сегодня это обычное явление. Раньше на таких анкетах ставили крестики и на вступительных экзаменах этих ребят спрашивали строже других. Но потом это прекратили, чтобы экзаменаторы не видели, каких размеров достигли волны арестов.

Про себя Вольфганг с гордостью написал в анкете — «комсомолец», но в графе о матери вынужденно вставил: «Мать арестована органами НКВД». К его удивлению, на это как будто не обратили внимания, и, сдав экзамены, он стал одним из 600 тысяч советских студентов: записался в группу английского языка.

Настроение было отличным: Вольфганг получил место в общежитии и маленькую стипендию, обучение по всей стране было бесплатное, а как эмигрант он имел право на небольшое денежное пособие от МОПРа (Международной организации помощи борцам революции) — жизнь налаживалась. Удивило Вольфганга, что в их институте из 2500 студентов училось 2440 девушек и лишь 60 юношей. Он пытался спрашивать других — почему?

— Ты что, дурак или просто так? Потому что иностранные языки в Советском Союзе никому не нужны и у людей со знанием языка зарплата низкая. Ну, девушки потом выходят замуж и могут прожить на зарплату мужа. А вот ребятам надо как-то выкручиваться и дополнительно заниматься чем-то другим.

— Чем же?

— Можно, например, заниматься переводами или идти переводчиком в НКВД. Станешь агентом, зато платят лучше. А оттуда и в шпионы можно попасть. Опасно, зато тоже платят.

При всей политической идеализации советской системы перспектива получать маленькую зарплату Вольфганга расстроила. Но и работа агентом НКВД его никак не привлекала — именно эти агенты арестовали его маму. Если он будет агентом, его тоже могут заставить арестовывать невинных людей.

Как раз в начале учебы Вольфганга в институте Сталин, выступая на съезде, сказал:

— Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи [56].

Из этой фразы сделали лозунг, его писали на плакатах, печатали и развешивали повсюду. И вскоре после этого на всех студентов обрушился неожиданный удар: правительство выпустило закон, отменяющий стипендии и устанавливающий плату за обучение. Постановление было отголоском сталинской фразы и начиналось словами: «Принимая во внимание подъем материального благосостояния трудящихся…».

Многие студенты впали в панику, Вольфганг видел много заплаканных девичьих лиц — у них не было средств учиться.

— Какой подъем материального благосостояния? О чем они говорят? Люди еле сводят концы с концами.

Десятки студентов вынуждены были покинуть институт. Вольфганга поддерживало только пособие МОПРа.

Хотя молодых мужчин в институте было мало, прямо с первого курса начали завязываться любовные интрижки. Более развязные ребята заводили романы сразу с несколькими девицами, возникали сцены ревности и скандалы. Серьезный и скромный Вольфганг никогда еще не был влюблен, он видел в девушках только товарищей. А теперь ему понравилась приятная девушка-москвичка, высокая брюнетка с густыми ресницами. Когда он робко заговорил с ней после занятий, девушка посмотрела на него с легкой усмешкой:

— Хочешь, пойдем погуляем вместе?

Они гуляли по Парку культуры, над Москвой-рекой, он робел и выжимал из себя слова, а она весело болтала, и нравилась Вольфгангу все больше. Через месяц таких гуляний он решился взять ее за руку. Она покосилась на него, но руку не отняла. Вольфганг видел, что девушка очень развита для первокурсницы, он подумал — может, она старше, чем выглядит, может, даже уже была замужем? Желаний у Вольфганга было много, но он побаивался невинных девиц, боялся возможных обязательств и последствий. Женщины с любовным опытом представлялись ему куда привлекательней. И в нем зародилось сладкое предчувствие: если его подруга уже имела опыт, им легче было бы сойтись. Надо ему было это как-то узнать. Надо было действовать смелей, но он все не решался. Его хватало только на пожатие руки и робкие поцелуи.

Иногда заходил разговор и на политические темы. Девушка рассуждала очень здраво, критиковала аресты недавнего времени, даже сомневалась в правильности политического курса в стране. Когда отменили стипендии, она резко критиковала правительство:

— Это неправильно. Никакого заметного улучшения благосостояния нет, они лишили способных людей возможности учиться и стать полезными членами общества. Только ребята из обеспеченных семей могут получать образование.

Вольфганг вторил ей:

— Получается, что круг замкнулся. Бюрократический слой страны, который образовался с конца двадцатых годов, стал ограждать свои ряды от проникновения извне «посторонних».

На уме у Вольфганга была только близость с ней, но он все боялся начинать об этом разговор. Однажды они зашли далеко в парк, вокруг никого не было, ребята сели на скамейку, она взяла его за руку сама и тихо сказала:

— Володя, обещай, что никогда никому не расскажешь того, что я собираюсь сказать тебе сейчас.

— Конечно, обещаю, — сердце у него замерло, он ждал, что вот-вот она откроет ему какую-то свою глубокую личную тайну. Может быть?..

Она еще больше понизила голос:

— Я уже несколько дней работаю на НКВД. Меня вызвали и дали подписать бумагу о том, что я должна сообщать им все сведения, которые они от меня потребуют.

От неожиданности он вырвал у нее свою руку. Ее признание абсолютно его огорошило, он никак не ждал услышать такое и даже не совсем понял, о чем она говорит. Спросил:

— Что же тебе надо им сообщать?

— Они хотят знать все, что хоть как-то касается политики. Ты немецкий эмигрант, и они наверняка будут спрашивать про тебя. Так что больше не говори со мной о политике.

Она даже подробно рассказала, как ее вербовали, как запугивали:

— Все случилось в так называемом первом отделе института. Это такая незаметная комната под нашей главной аудиторией. На самом деле это отдел слежки за всеми преподавателями и студентами. Меня туда зазвали вечером, когда в институте почти никого не было. Начали меня «обрабатывать», но я говорила, что не смогу, не сумею. Тогда мне сказали: «Как комсомолка ты обязана это сделать».

Это еще больше озадачило Вольфганга:

— Как?! Тебе сказали, что комсомольцы должны следить и доносить?

— Да, получается так: именно как комсомолка я должна следить и доносить.

Для наивного эмигранта Вольфганга, с его непоколебимой верой в идеалы коммунизма, комсомол был организацией, вдохновляющей силы молодежи на построение будущего светлого общества. Он растерялся и загрустил.