С любовью, верой и отвагой

Она не знала, что отвечать на это. Скрестив руки на груди, Надежда молча стояла перед ним. Она была одета в свой новый фрак с большим отложным воротником, короткий жилет и панталоны: с высокой талией, мягкие, довольно узкие, они хорошо обрисовывали её длинные ноги. Она чувствовала, что он смотрит именно туда — на ступни, колени, бёдра. Одновременно он обращался к ней так, как принято в свете обращаться к дамам: легко и чуть заискивающе, куртуазно. Он будто обволакивал её облаком своей любезности, и это было настоящее колдовство.

Она сама так разговаривала с партнёршами на балах, когда носила мундир офицера, и барышни были в восторге от корнета Александрова. Потом к подобным методам прибегал доктор Вишневский, когда добивался её согласия на брак. Но всё это было давно, в покинутом ею городе Сарапуле.

   — Уверен, — поэт внезапно прервал поток великосветских комплиментов, — вы, как бывалый кавалерист, до сих пор держите строевую лошадь...

Она утвердительно кивнула.

   — И пользуетесь мужским седлом?

   — Да, — произнесла Надежда с трудом.

   — Моя жена и мои свояченицы тоже любят верховую езду. Но ездят на дамских сёдлах.

   — В кавалерии это невозможно, Александр Сергеевич. Дамское седло не даёт полного контакта с животным. Оно затрудняет точное управление лошадью...

Её низкий, хрипловатый голос зазвучал в полную силу, и Пушкин внимательно посмотрел на свою собеседницу. Наконец-то она вышла из оцепенения. Ему следовало гораздо раньше затронуть эту тему.

   — Но почему вы думаете так? — спросил он.

   — Я не думаю. Я знаю, — ответила она очень серьёзно. — Дамы ездят с одним шенкелем. Для равновесия лошади нужно два. Шенкель есть важнейший инструмент воздействия на неё...

Из озорства, поддавшись весёлому чувству освобождения, Надежда чуть отставила ногу и повернула её, указав на внутреннюю сторону голени, то есть на этот самый шенкель, рукой. Пушкин посмотрел и тотчас отвёл взгляд. Она, затаив улыбку, вспомнила строфу из «Евгения Онегина»:

Коли так вышло, что ему нравится её фигура, пусть смотрит. Ей не привыкать. Но насчёт трёх пар красивых ног по всей России поэт явно преувеличил. Просто при моде на юбки до пят и накрахмаленные подъюбники к ним числом не меньше двух мужчина может хорошо рассмотреть женские ноги лишь в одной ситуации и потому пребывает в неведении относительно стройности всех своих соотечественниц. А жаль.

   — Де ла Гериньер первый обратил внимание на это, — продолжала она сугубо наставительным тоном. — Он изменил посадку всадника и максимально приблизил его к лошади. Постепенно в Европе усовершенствовали сёдла, мундштуки и трензеля. Не поводом, но шенкелем — так учил я своих рекрутов. Неукоснительно я требовал от них...

Надежда увлеклась, невольно перешла на глаголы в мужском роде и остановилась, растерянно глядя на Пушкина. Он улыбнулся:

   — О, теперь я слышу речь строгого взводного командира!

   — Да, служба в полку мне нравилась безумно!

   — Однако вы оставили её. Почему?

Много раз ей задавали этот вопрос самые разные люди, и Надежда уверенно отвечала им: «По воле престарелого отца моего!» Но Пушкин словно бы держал её под прицелом своих глаз, слушал чутко, безотрывно, и она не сумела солгать ему.

   — Так случилось. И не по моей вине... — Надежда покраснела, как девчонка.

   — Когда-нибудь вы тоже напишете об этом? — спросил он её тихо и значительно.

   — Нет, никогда!

   — Напрасно. — Поэт вздохнул. — Это могло быть лучшее ваше произведение.

   — А вы, вы сами пишете о сокровенном? — Жалея о своих словах, она бросилась в наступление.

   — Бывает.

   — Значит, все — на продажу?

   — «Все» — не очень точное слово здесь. Но у литературы есть законы. Они предполагают меру откровенности. Определите её для себя — и вы найдёте отклик у читателя, ей сообразный. Я, например, прочитал ваши «Записки 12-го года» как исповедь души...

   — Тогда прекрасно! — Она тоже посмотрела ему прямо в глаза. — У меня есть шанс, и мы ещё поговорим об этом...

Поэт слегка поклонился Надежде и перешёл к деловой части беседы:

   — Где же остальные ваши сочинения, Надежда Андреевна? В письме вы обещали, что привезёте все...

   — Вот. — Она указала на толстую тетрадь большого формата.

   — Я рад быть вашим издателем. — Пушкин взял тетрадь со стола. — Думаю, публика оценит ваш талант... Через дня три я привезу вам оттиски «Современника». Вы впервые прочитаете своё произведение, отлитое в печатных строках. Особенный момент для всякого сочинителя, поверьте мне...

   — Вам я верю, — ответила Надежда.

   — Когда вы обычно обедаете?

   — По-армейски, в поддень.

   — Я привезу журнал, и мы поедем пообедать вместе. Согласны?

   — Да, — она немного помедлила, — если вы обещаете при людях не подавать мне руки, выходя из коляски, не пропускать меня вперёд в дверях, не накидывать мне на плечи плащ... Словом, не делать всего того, что делают воспитанные люди в обществе дамы. Я — штабс-ротмистр Александров, и помните об этом...

Пушкин рассмеялся:

   — Хорошо, ваше благородие. Я принимаю эти условия!

В экипаже он положил тетрадь Надежды Дуровой в кожаную папку с наиболее важными бумагами и приказал кучеру трогать с места. Он думал, что ошибся, написав в журнале о ней: «Modo vir, modo foemina», — но эту ошибку уже не поправишь, набор закончен, статья отлита. Однако на самом деле перед ним сейчас была женщина в полнейшем, истинном смысле этого слова. Жизнь с бурными событиями той эпохи, с игрой страстей, с болью мучительных решений вставала за ней необъятно, как океан, и притягивала к себе. Женщина, но — без возраста, умудрённая своими переживаниями, всё ещё гибкая и сильная от привычных ей физических упражнений и очень кокетливая, только на свой, необычный лад.

6. ПУШКИНСКИЙ ДОМ

Надежда пятнадцать лет не была в столице, которую любила с первого своего приезда сюда в декабре 1807 года и которую несколько пышно именовала: «великолепное жилище царей наших». Теперь она снова каждый день ходила к Невскому проспекту, к Казанскому собору, к памятнику Александру I.

Она рассматривала высокую колонну с ангелом наверху, держащим крест, с разных сторон. Ей не очень-то нравился этот монумент. Надежда предпочла бы видеть стандартную конную статую на постаменте, но с лицом её благодетеля, к какому можно мысленно обратиться с речью. Она понимала замысел авторов насчёт ангела с крестом, но Александр Благословенный оставался для неё человеком — земным, подвластным чувствам, иногда превозмогающим все, иногда — бесконечно слабым.

Петербург сильно изменился с 1821 года. Иные старые дома разобрали и возвели на их месте новые и красивые здания. Пустыри, прежде знакомые Надежде по пешим прогулкам, также застроили. В Коломне она не нашла дом своего двоюродного брата по материнской линии Ивана Бутовского, у которого жила некоторое время после отставки. Совсем печальным получился её поход на Английскую набережную к дому генерала Засса. Там ей сказали, что Александра Фёдоровна умерла лет пять назад, дом долго стоял пустым и недавно наследники продали его.