С любовью, верой и отвагой

   — Не вижу смысла! — Надежда рассердилась. — Царский фаворит в том не нуждается. Грешить против правды здесь я не желаю...

Спорили они довольно долго, пока Василий не произнёс слово «цензура». Она была в России, есть и будет, и в этом надо отдавать себе отчёт. Надежда призадумалась. Несколько сцен с поручиком Нейдгардтом из рукописи она вычеркнула, оставив, однако, фразу о том, что в Витебске, после своего доклада о ней Буксгевдену, адъютант «стал другим человеком: разговаривает со мною дружески...».

Очень трудно далась ей глава «Первый приезд мой в столицу». Молодой, прекрасный собою венценосный её покровитель Александр Павлович вставал перед ней, как живой. Она вновь слышала его голос, видела его глаза. Надежда быстро описывала своё видение, а потом безжалостно вычёркивала слова, потому что они выдавали её с головой. Всё знал о ней государь, все понимал и обо всём подумал, но договор их оставался в силе, и следовало рассказать об этом тонко и хитро. Тайна должна жить, иначе читателям станет скучно на середине книги и они выбросят её за ненадобностью...

К концу июня Надежда довела своё повествование до 1812 года. Положив рукопись в самый большой ящик секретера, она несколько дней не прикасалась к ней, затем достала и перелистала вновь. Все написанное показалось ей вялым, многословным, не имеющим никакого интереса для посторонних. Сомнения в ценности своего труда снова охватили её. Но теперь у Надежды был верховный судья и, можно сказать, помощник. Она села писать письмо Пушкину:

«Не извиняюсь за простоту адреса, милостивый государь Александр Сергеевич! Титулы кажутся мне смешны в сравнении с славным именем Вашим.

Чтоб не занять напрасно ни времени, ни внимания Вашего, спешу сказать, что заставило меня писать к Вам: у меня есть несколько листов моих записок; я желал бы продать их, и предпочтительно Вам. Купите, Александр Сергеевич! Прекрасное перо Ваше может сделать из них что-нибудь весьма занимательное для наших соотечественников, тем более что происшествие, давшее повод писать их, было некогда предметом любопытства и удивления. Цену назначьте сами; я в этом деле ничего не разумею и считаю за лучшее ввериться Вам самим, Вашей честности и опытности.

Много ещё хотел бы я сказать о моих записках, но думаю, что Вам некогда читать длинных писем. Итак, предупреждаю Вас только, что записки были писаны не для печати и что я, вверясь уму Вашему, отдаю Вам их, как они есть, без перемен и поправок.

Преданный слуга Ваш Александров.

Вятской губернии, Елабуга.

5 августа 1835 года» [108]

Зная особенности российской почты и думая об огромных расстояниях как географических: от Невы до Камы, так и общественных: от камер-юнкера двора его императорского величества Пушкина до отставного армейской кавалерии штабс-ротмистра Александрова. — Надежда послала письмо отдельно от рукописи. Письмо Пушкин получил, а рукопись — нет. Она пропала, затерялась в просторах Российской империи.

5. СТАНЕТ ЛИ КАВАЛЕРИСТ... «ДЕВИЦЕЮ»?

Однако потеря не остановила Надежду. Черновики у неё сохранились, и она продолжала писать свои воспоминания, повинуясь неведомому зову. Она возвращалась к сценам из первой части книги и что-то переделывала там, набрасывала новые фрагменты: «1813 год», «Поход обратно в Россию», «Литературные затеи», «Домбровице». Она послала Пушкину два письма, извещая поэта о пропаже рукописи, получила от него ответ лишь в феврале 1836 года, но не особенно волновалась по этому поводу. Её не покидало ощущение, знакомое по приключениям прежних лет, что Провидение Божье благоприятствует ей и исход сего дела предопределён.

Ещё раз Надежда отправила пакет в Петербург, но не из Елабуги, а через брата, поехавшего в командировку в Вятку. В пакете было новое письмо и новая рукопись — «Записки 12-го года». Над этой вещью она работала очень тщательно. Её старые дневники, полные поспешных и не всегда разборчивых заметок, помогли Надежде вернуться в атмосферу тех незабываемых дней. Слова приходили сами. Ей оставалось только выверять их смысл, подбирать одно к другому и писать, писать, писать...

Наконец-то произведение штабс-ротмистра Александрова, о котором Пушкин столько слышал, оказалось у него на рабочем столе. Движимый любопытством, поэт тотчас взялся читать его, но вскоре бросил. Почерк автора разобрать было трудно. Кроме того, запятые, точки с запятыми господин Александров ставил всюду по собственному усмотрению, в глаголах третьего лица единственного числа настоящего времени окончания писал через «е» и частицу «не» ставил с глаголами слитно. Зато во французских словах и цитатах он не сделал ни единой ошибки. Обычная история для милых российских дам.

Тем не менее замысел издателя журнала «Современник» не изменился. Грядущему двадцатипятилетнему юбилею Отечественной войны 1812 года он хотел посвятить во втором номере журнала две публикации: данное произведение Надежды Дуровой, которое при необходимости собирался сам редактировать и сокращать, и присланную в феврале статью отставного генерал-лейтенанта Дениса Давыдова.

Эта статья называлась «Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта» и очень нравилась Пушкину, потому что была написана прекрасным, почти поэтическим слогом, полна изящных самовосхвалений и едких замечаний в адрес генерала Винценгероде, тогдашнего начальника доблестного полковника Давыдова. Рукопись требовалось отправить в особый военно-цензурный комитет, но Пушкин не сомневался, что там она пройдёт «на ура».

Поэт не знал, что бывший гусар и партизан умеет передёргивать факты лихо, точно карты за ломберным столом, к наивящей для себя пользе и публикация статьи в журнале ему нужна чрезвычайно. В 1813 году Давыдов совершил при Дрездене крупный должностной проступок, был отстранён от командования вверенными ему частями и едва не попал под суд [109]. Теперь он хотел предложить публике свою версию событий у Дрездена, очернить Винценгероде и обелить себя.

Покусывая по своей привычке кончик гусиного пера, Пушкин ещё раз прочитал статью генерала и, не найдя в ней никаких изъянов, написал сопроводительную записку для цензора, поставив дату: «6 марта 1836 года», поместил рукопись в пакет и начертал на нём большими буквами: «В цензуру». Рукопись Дуровой он положил в другой пакет с надписью: «Переписчику» — и взял из стопки, лежащей на краю стола, следующий материал для «Современника». Теперь у него в руках были заметки старого приятеля по обществу «Арзамас» Александра Тургенева. Умно, с настоящим публицистическим блеском писал Александр Иванович, брат осуждённого декабриста и ныне житель города Парижа, о событиях европейской жизни. Его статью Пушкин озаглавил «Хроника русского».

Переписчиком у Пушкина был старый канцелярист, человек надёжный, имевший не только каллиграфический почерк, но и обширные познания в русской орфографии и пунктуации. Он выполнил грамматическую правку и переписку произведения Надежды безупречно, и оно вновь вернулось к поэту в конце марта.

Сев за работу рано поутру, Александр Сергеевич первыми открыв «Записки 12-го года» и теперь уже прочитал их, не отрываясь, от первой до последней страницы. Он отложил в сторону перо, которым собирался править здесь листы, он забыл о нём. Литературные способности автора, дар держать читателя в напряжении, переходя от одного эпизода к другому, удивил поэта. Перед ним был вовсе не полуфабрикат, не заготовка для будущего творения, как сообщал ему о том в письме скромный Александров, а полноценное произведение зрелого писателя. Определённо отставной штабс-ротмистр умел подчинять своей воле не только строевых лошадей в эскадроне, но и волшебного двукрылого коня Пегаса, друга всех поэтов.