С любовью, верой и отвагой

Пушкин решил поскорее отправить рукопись Дуровой в военно-цензурный комитет, снабдив её своим предисловием. На секунду он задумался. Надо было с наибольшей выгодой для его журнала подать эту публикацию, рассказать что-нибудь об авторе, подчеркнуть необычность всего происходящего, заинтриговать читателей.

Первое, что Пушкин сделал, — это написал сверху на титульном листе: «Записки Н. А. Дуровой, издаваемые А. Пушкиным», затем взял подходящий, как ему показалось, эпиграф из Овидия: «Modo vir, modo foemina» [110], ниже набросал в несколько строк военную биографию Надежды, где сделал по своему неведению о формулярном списке штабс-ротмистра Александрова четыре фактические ошибки. Но главное заключалось в другом. Он сообщил о ней: «Корнет Александров был ДЕВИНА Надежда Дурова...»

Без малейших сомнений Пушкин употребил такое слово. В голову ему не пришло, что замужняя женщина может совершать подобные поступки и писать о них потом столь красочно. Женщин великий поэт знал, как никто, и это знание проистекало из обширнейшей практики. Перед женитьбой вздумалось Пушкину составить список своих былых увлечений, и в нём оказалось более тридцати имён. Но это были только дамы из общества, многим из них он посвятил стихи. Естественно, туда не попали безвестные «жрицы любви» из столичного заведения некоей Софьи Астафьевны, где поэт был постоянным посетителем, содержанки, которых он иногда брал с собой в Михайловское, и крепостные девушки, одна из которых от него забеременела.

Как закоренелый донжуан, Пушкин весьма скептически оценивал способности женщин. Он был убеждён, что это — существа низшего порядка, грубые и примитивные, потому что природа обделила их чувством изящного, полётом фантазии и признаком Божественного Промысла — вдохновением. «Исключения редки...» — размышлял он об этом предмете ещё в молодые годы [111].

Теперь, порывшись в ворохе бумаг, Пушкин отыскал своё письмо к Василию Андреевичу Дурову в Елабугу, ещё не отправленное, и в конце его сделал приписку: «Сейчас перечёл переписанные Записки: прелесть! живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен…» [112]

Ничего не зная об этом отзыве, Надежда завершала свои мемуары. Когда пришло письмо от поэта, труд её был кончен. Лестные слова Пушкина лишь помогли ей убедить сестру и брата в правильности нового её выбора, нового поворота в жизни. Взяв с собой все рукописи, Надежда решила ехать в Петербург, чтобы попытаться издать там несколько своих произведений. «Бояться нечего!» — повторяла она в беседах у камина Василию, а он недоверчиво качал головой.

В эти дни о встрече с Пушкиным она не думала. Разные дела надо было уладить в Елабуге перед отъездом. Надежда полагала, что пробудет в столице год или два. Потому она послала конюха на весеннюю ярмарку с поручением продать подороже её верховую лошадь, укладывала в ящики книги из своей библиотеки и другие вещи, чтобы освободить комнату для семейства брата, хлопотала о займе денег на дорогу. Также она заказала у портного новую мужскую одежду для себя: чёрный фрак, шёлковый двубортный жилет и суконные панталоны с выпушкой в боковом шве — оба эти предмета, согласно моде того времени, одного цвета — тёмно-коричневого. Надежда считала, что её любимый уланский сюртук будет смотреться в гостиных Санкт-Петербурга слишком провинциально.

Зато Пушкин много думал о новом авторе журнала. На свой страх и риск он отправил рукопись Дуровой в набор в Гуттенбергову типографию, где печатался «Современник», не дожидаясь одобрения военно-цензурного комитета. А эта цензура была особенно строга. В конце апреля поэт получил оттуда статью Давыдова, всю исчёрканную красными чернилами.

В Военном министерстве ещё служили генералы и полковники, хорошо помнившие реальные события у Дрездена в 1813 году. Смелые выдумки поэта-партизана о его подвигах в Германии они в печать не пропустили, защитив тем самым доброе имя Винценгероде и дав понять генерал-лейтенанту Давыдову, что лгать, даже спустя двадцать три года, нехорошо.

Таким образом, увлекательная статья «Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта» вылетела из второго номера «Современника», и Пушкину оставалось уповать только на сочинение отставного штабс-ротмистра Александрова. Но военно-цензурный комитет пока молчал. Наступил май. Главный фактор Гуттенберговой типографии Граффа сообщил, что «Записки 12-го года» Дуровой набраны и занимают с четвёртого по девятый печатный лист. Поэт начал волноваться. Он понимал, что воспоминания Александрова стали «гвоздём номера», и если военный цензор обойдётся с ними так же, как с сочинением генерала Давыдова, то заменить их будет нечем и он, Пушкин, как владелец и издатель, тогда пропал...

Надежда уже выехала из Елабуги в Казань. Расстояние от их городка до Санкт-Петербурга было более двух тысяч вёрст. В собственной её коляске, называемой в Прикамье карандасом, с ней находилась её маленькая белая комнатная собачка по кличке Амур, на облучке рядом с кучером сидел её лакей Тихон, мальчик двенадцати лет от роду.

Деньги на дорогу появились в последний момент. Клеопатра, сочувствуя новым испытаниям Надежды, отдала ей восемьсот рублей ассигнациями из своего приданого, которое, увы, так никогда востребовано и не было. Надежда не ожидала столь широкого жеста и, принимая дар, обняла сестру искренне и сердечно. От нахлынувших чувств они обе всплакнули друг у друга на плече.

Клепа, любимица матери, прожила жизнь точно в противовес старшей сестре. Была тиха, покорна, очень религиозна, без разрешения старших из дома ни на шаг, вечно за рукоделием, совершенно равнодушна к книгам. Не то чтобы поступки Надежды — одни рассказы о них пугали Клеопатру необычайно. Скорее всего, она не верила сестре и не думала, что за городской заставой Сарапула течёт такая разнообразная жизнь. Теперь же, вытерев слёзы, перекрестила Надежду и сказала:

— Всё всегда устраивалось по-вашему, сестрица. Знать, и на сей раз вам выпал случай. Езжайте с Богом. Мы будем вас ждать!

Но не суждено им было больше повидаться. Надежда вернулась в Елабугу, когда её младшая сестра уже умерла...

В Петербурге Надежда несколько дней приходила в себя после утомительного путешествия. Она поселилась в гостинице Демута на Мойке в дешёвом номере на четвёртом этаже. В первый же день закрывшись там, помылась, сменила бельё, затем посетила парикмахера. Ещё Надежда купила кое-какую косметику и прилежно пользовалась ею, смягчая кожу на лице, обветренную и загорелую под ярким весенним солнцем на перегоне от Москвы до северной столицы. Только после этого она послала по городской почте коротенькое письмо Пушкину, где сообщала о своём прибытии и месте жительства.

Экипаж поэта, подъезжающий к гостинице, Надежда увидела из окна своего номера. В Елабуге она несколько раз спрашивала у Василия, как выглядит Пушкин, но он отделывался замечаниями вроде: «Вылитый арап!», «Чёрен как жук и волосы кучерявые!», «Боек до чрезвычайности!». Несмотря на это, первый поэт России по своим стихам и иным произведениям рисовался ей златокудрым херувимом, рослым, стройным, величественным.

Дверь же в номер открыл подвижный худощавый мужчина одного с ней роста [113] уже начинающий лысеть, в чёрных бакенбардах, с голубыми глазами, длинным носом и толстыми губами, всей наружностью своей весьма некрасивый. Амур, спрыгнув с кресла, злобно облаял пришельца. Надежда выставила собаку в коридор и обернулась, в смущении стараясь не смотреть на поэта: настолько реальный Пушкин не походил на выдуманного ею человека.

Но он заговорил, и всё переменилось. Надежда забыла о странном его лице. Как зачарованная слушала она речь Александра Сергеевича, живую и остроумную. Поэт осыпал похвалами её «Записки 12-го года», сказал, что они легко прошли военно-цензурный комитет, что уже набраны для журнала в типографии и составляют значительную часть в нём, что он заплатит ей по двести рублей за печатный лист при выходе «Современника» из печати, каковое ожидается в начале июля сего года.