Свержение ига

Хованский был всё тот же: землистое лицо, мало знакомое с солнечным светом, клювом изогнутый нос, смолистая борода да взгляд, не ведающий ни сострадания, ни улыбки. Неизменность тоже может обрадовать того, кто соскучился по дому: не мил, но привычен. Матвей поклонился и начал свой отчёт. Хованский слушал вполуха, то и дело с шумом втягивал воздух, подавляя зевоту. Оживился лишь при упоминании о новгородской грамоте. Матвей предпочёл бы до времени не шуметь о ней, ибо грамота, грозившая нарушить покой великокняжеской семьи, нуждалась в особой проверке.

   — Сам проверять станешь или мне доверишь?

Хованский шуток не любил и сам не шутил. Раз так спросил, значит, шибко осерчал. Делать нечего, вытащил Матвей спрятанную на груди новгородскую грамоту, протянул Хованскому. Тот схватил и поднёс к самым глазам, ибо в старости стал видеть совсем плохо. Прочитав, довольно хмыкнул и приказал рассказать, как она оказалась у Матвея.

   — А этот, кто новгородца нашёл, верный человек? — спросил он, выслушав рассказ.

   — Вернее некуда! — с жаром воскликнул Матвей. — Ручаюсь, как за себя.

   — За тебя-то кто поручится? — вздохнул Хованский и приказал привести Семёна.

Тот вошёл, поклонился и встал у двери. Хованский подозвал его поближе и велел рассказать о встрече в лесу. Рассказ не составил и двух десятков слов.

   — Где твой нож? — строго спросил Хованский.

   — Я его в злодея метнул, кто сумку хотел стащить, а искать не стал: темно было.

   — Этот?

   — Он, — обрадовался Семён, — нашёлся...

   — Он и не терялся, — оборвал его Хованский, — в груди у убиенного посланника торчал.

   — Господь с тобой, князь, — растерялся Семён, —то был другой нож, с загнутой рукояткой, да и вытащил его Сцибор из бедняги, вот те крест.

   — И поклясться на кресте сможешь?

   — Смогу. — Семён засуетился и вытащил золотой тельник.

   — Покажь, — подскочил Хованский, — э, да не простой у тебя крест, не наш — латинский.

   — С поляком побратались, — засмущался Семён. — Мой-то попросце был, это верно.

Хованский отошёл подалее и грозно заговорил, выделяя каждое слово:

   — Более не говори, за тебя поличное кричит. Изменил ты нашей православной вере, — указал он на крест, — и делу государеву. Убил сим ножом гонца, который шёл к нам с важными вестями, а грамоту подменил.

   — Зачем? — не выдержал Матвей.

   — А затем, чтобы извет на Андрея навести и великих князей меж собой поссорить.

Семён побледнел, на лице его выступили мелкие капельки пота. Он шумно задышал, подыскивая оправдательные слова, но они почему-то не находились.

   — Невинен я! — наконец выговорил он. — Гонца не убивал, а грамоту в евойной суме нашёл. У поляка спроси.

   — И до него дело дойдёт! — Хованский приказал ввести Сцибора.

Старый рыцарь был возмущён задержанием, глаз его метал молнии, рот низвергал громы. Толмач не успевал переводить, и Хованский недовольно морщился. Наконец остановил толмача.

   — Скажи, пусть отвечает только на мои вопросы, и спроси, давно ли он служит польскому королю.

Вопрос не остановил потока, а лишь изменил его направление.

   — Более трёх десятков лет, а точнее, тридцать два года. — Голос Сцибора стал чуть мягче. — Но это только нынешнему Казимиру, до него был Владислав, а ещё раньше Ягелло, тоже Владислав. Вот это был настоящий рыцарь, не в пример нынешнему: он носил кружева только из железа и не снимал, говорят, кирасу даже ради горячей молодки. Жаль, однако, что долго при нём служить не пришлось...

   — Довольно, — не выдержал Хованский, — значит, ты признаешь, что уже долгое время состоишь на службе у польского короля?

   — Истинно так, хотя это не сказывается на моём жалованье. Я заметил: чем дольше служишь, тем меньше получаешь. В последнее время король стал особенно прижимист. И то сказать: что в молодости получается бесплатно, в старости стоит денег, а король так любит веселиться.

   — И чтобы заработать, ты решил наняться на новую службу?

   — Да, я взялся учить ханского сына. Оказалось, среди басурман много способных людей, да и сам хан вполне может сойти за профессора Краковского университета.

   — Я говорю о другой службе. Тебе знакомо это?

Сцибор оглядел два свитка, на которые указал Хованский, и пожал плечами. Хованский обрадовался:

   — Вот и врёшь. Это — грамота великолукского наместника, которую нашли в твоих вещах. Ты её вынул из сумы убитого гонца и подменил другой, вот этой, которую теперь хотите подсунуть государю.

Сцибор попытался заговорить, но Хованский решительно прервал его и продолжил:

   — Картина ясная! Вы оба — королевские лазутчики, вошли меж собой в сговор: один убил гонца, другой подменил грамоту...

   — Зачем? — снова не выдержал Матвей.

   — А чтоб ты поверил лживой грамоте и принёс её государю. Осердится он, рассорится с братом, с Новгородом размирку учинит, а когда устроится великая замятия, пойдёт король на нас войной и порубежные земли отвоюет. Нечего сказать, хитро придумано, ну да Бог милостив, сподобил выявить ваше воровство.

Сказанное не умещалось в голове старого рыцаря, мысли пришли в полный беспорядок, и он подавленно молчал.

   — Ну что же ты? — крикнул Матвей. — Скажи, что всё это не так. Князь! Тут надобно разобраться: кто-то клевещет на честных людей, и ты их сразу винить начинаешь. Своим верить нужно.

   — Вера — это по части митрополита, а мне верить должность не велит. Да и свои ли вы?

Матвей продолжал с жаром говорить, но чувствовал, что слова его отскакивают, как стрелы от каменной стены. В отчаянии он пригрозил, что сам пойдёт к государю и добьётся правды.

   — Навряд ли выйдет, — усомнился Хованский. — Стены у нас толстые, замки крепкие, сам, поди, знаешь.

   — Ты и меня хочешь под стражу взять?

   — А ты и есть под стражей. Вишь, что у тебя в портищах сыскалось? — Он достал из ларца тонкий листок бумаги и сунул помощнику. — Ну-ка перетолмачь!

Тот придвинулся к свече и прочитал: «Господь благословил, я приказал. Казимир».

   — Откуда у тебя такая бумажка с королевской печаткой?

Теперь сам Матвей лишился речи.

   — Вот и ты замолчал. Ну иди, иди, подумай и вспомни, что тебе король приказал. Не надумаешь, придётся слова из тебя вытаскивать. Ночь подумай, а с утра прямо и начнём.

По знаку Хованского стражники стали теснить Матвея к выходу. У порога он обернулся:

   — Скажи хоть, кто тебе про наше воровство нашептал?

Хованский помедлил.

   — Хоть и не надо бы, но по старой памяти скажу. Великолукский наместник послал гонца с важной грамотой. Когда вызнал, что гонца убили, послал второго с такою же. И вот у нас обе грамоты сошлись. Читаем и удивляемся. Грамоты должны быть одинаковы, а они различаются: одна про новгородскую измену, другая про то, что Ливония нам войну готовит. Ясно, что одна из грамот ложная.

   — А почему именно наша?

   — Что-то ты поглупел, однако... Да потому, что та, которая с первым гонцом послана, у твоего поляка сыскалась. Вот она тоже про Ливонию. Ну что, надумал говорить? Нет? Тогда иди думай.

Матвея вели длинными сумрачными переходами. За свою долгую службу в сыске он так и не знал толком этого подземного города, занявшего многочисленные кремлёвские подвалы. Часто встречались знакомые, попервости многие останавливались и начинали разговор, но, заметив стражу, умолкали. А в конце пути не останавливался уже никто — новости здесь распространялись быстро. Матвей был не последним человеком в сыске, знавали и то, что к его услугам прибегал сам государь, поэтому недостатка в друзьях никогда не ощущалось. Тем более бросилось в глаза разом выросшее отчуждение. Оставшись один, он с горечью размышлял об обидной недоверчивости тех, с кем много лет работалось рядом, которые более всего знали его и, казалось бы, должны защищать от навета. Почему всё-таки добродетель оказывается слабее порока и падает от первого же удара? Попробуйте объявить в воровской шайке, что среди них находится честный человек. Они только посмеются, всяк примется защищать и вымажет честнягу так, что вздорность объявления станет ясна каждому. А укажи среди честных людей на вора, все охотно поверят и отвернутся от него.