Свержение ига

И вдруг манившая покоем сторона разразилась криками и звоном оружия. Всполошились птицы, встревоженно зашумел лес. Отряд устремился вперёд и вскоре выскочил на лесную поляну. Они не успели лишь самую малость. Их взорам предстал разгромленный лагерь: опрокинутые повозки, лежащие тела, мечущиеся лошади. Судя по быстроте и размерам содеянного, напавшие действовали дерзко и умело. У яркого костра лежал человек, ещё подававший признаки жизни. Сцибор бросился к нему, вытащил торчащий в груди нож и попытался заткнуть кровоточащую рану. Бедняга доживал последние мгновения, в груди его хлюпало и клокотало. Собрав последние силы, он неожиданно внятно произнёс: «В суме грамота...», затем судорожно вздохнул и затих.

Занятый с ним, Сцибор не замечал подкрадывающегося человека с кинжалом. Ещё немного — и тому бы удалось выполнить своё намерение, но Семён, увидев движущуюся тень, метнул шестопёр, и злодей упал с раздробленным черепом.

   — Ты спас мне жизнь и теперь стал братом, — восторженно заговорил Сцибор. — Их у меня немало, они гуляют по польской, немецкой, чешской и французской земле, иные уже успокоились, зато я помню всех. Вот этот крыж. — Сцибор показал на золотой нательный крест, — принадлежал славному рыцарю Тадеушу, которого я спас от смерти семь лет тому назад, а мой он зарыл в чешской земле. Зарыл вместе с собой, пан за корону короля Владислава. Но у меня не было доселе брата на русской земле, крепкого и могучего, как дуб. Если спас тело, возьми душу. — Сцибор снял крест и протянул его Семёну.

   — Мой супротив твово попросце будет, — засмущался тот, протягивая медный крест на потемневшей бечеве.

Они обнялись. И тут в наступившей тишине услышал Семён осторожный шорох. Ночной лес кустом страшит, представилось ему вдруг, что справа из зарослей по сухой, шершавой листве выползает злобное чудище, и он метнул в него наугад засапожный нож. Удар достиг цели — послышался человеческий крик. Семён бесстрашно бросился в темноту, но раненый сумел увернуться и скрылся в лесной чаще. Посветив ветвью из костра, Семён быстро обнаружил то, что представлялось чудищем, — это была кожаная сумка, которую подтягивал к себе тот, кто скрывался в зарослях. В сумке оказались запечатанная грамота и ещё какие-то бумаги. Побратимы решили оставить их для Матвея, а сами во избежание других неожиданностей начали обход поляны. Однако ничего подозрительного обнаружить им не удалось.

Тем временем подошла основная часть каравана. Скучающий Нурдавлет спешно призвал к себе Сцибора, чтобы поделиться плодами дорожных раздумий. Узнав о случившемся, он возблагодарил Аллаха за спасение друга и попросил в дальнейшем никуда не отлучаться без его дозволения.

А Матвей расстроился: он так манил гостей красотами родной земли и хорошо устроенным порядком, они же, едва ступив на неё, стали свидетелями дорожного разбоя. Сокрушаясь, он внимательно исследовал посольскую сумку. Из находившихся там бумаг явствовало, что обоз шёл из Новгорода и вёз богатую казну: прилагался список, указывающий её содержимое. Были ещё письма и грамота с подвесными печатями, которая особенно заинтересовала Матвея.

После недолгих раздумий он сорвал печати и быстро пробежал её.

   — Важная бумага, — обратился он к Семёну. — Новгородцы сызнова крамолу затевают, хотят от Москвы отложиться и Андрея Большого себе в князья зовут. Вот уж дела наши русские: у одних забота — как нечисть басурманскую с земли соскрести, а у других — как руки несытные на сем деле погреть. Ну да Бог милостив! Зело полезная сия грамота, молодец!

Прон скакал всю ночь. Мутилось в глазах, болел раненый бок. Еле добрался до Великих Лук и бросился будить почивавшего после обеда Лыку. Тот никак не мог очнуться ото сна, всё кряхтел да почёсывался, пока Прон не выпалил:

   — Грамоту перехватили!

   — Кто? — Лыко схватил Прона за грудки.

   — Московские люди, — тот застонал от боли.

   — Как допустил?

Бестолково, со всхлипами и стонами рассказал Прон, как напали они на новгородское посольство и без особого труда перебили гордецов. Как потом неожиданно явились московские люда и взяли грамоту у умирающего посланца.

   — Зато казна у нас осталась, богатая казна...

   — Дурак! — вскричал Лыко. — Та грамота дороже всякой казны, почему не достал?

   — Виноват, — всхлипнул Прон, — так старался, уже почти в руках была, да вот от лиходея рану получил. — Он распахнул кафтан и начал показывать окровавленное тряпье.

   — И поделом! — отпихнул его Лыко. — Убить тебя мало за такое. Как теперь быть? Ну как всё раскроется? От новгородцев ко мне прямой путь... Беги вдогон, возьми ещё людей сколь надо, а грамоту достань!

   — Не сладим, князь. У них одних татар с полтыщи, не осилим.

Лыко метался по опочивальне и несвязно бормотал:

   — Всё рушится, всё. Плели долго, а разрубят в одночасье. Что делать? Кто надоумит? А и сам хорош — гордеца восхотел проучить, на добро его дерьмовое польстился. За то страдаю сам и дело гублю. Господь, надоумь, вразуми, Господи... Что притих, враг человечий? Хребет изгибать да словеса льстивые говорить ума не надо, за что держу? Беги, исхитрись, выкради! Придумай же что-нибудь, аспид.

Прон втиснулся в угол опочивальни.

   — Где мне? Я человек маленький. Вот кабы Хозя Кокос али князь Лукомский, те бы всенепременно...

   — Лукомский! Где он? — подпрыгнул Лыко.

   — Неподалёку, слышно, в Витебске обретается.

   — Там, точно там. Скачи к нему, разобъясни всё без утайки и далее сделай, как он прикажет. Чего разлёгся?

   — Помилуй, князь! — взмолился Прон. — Немощен я, не спал, не ел, кровью исхожу, ей-бо.

   — Не скули! — взвизгнул Лыко. — И делай, как велено. На собаке раны сами заживают. Беги, пёс!

И пёс побежал. В проворности да выносливости отказать ему было нельзя. Поспал пару часов и снова в бег. Рассказывать обывателю, привычному к спокойному укладу, где побывал Прон за это время, слушать не станет. Поклянёшься — не поверят. А на четвёртые сутки уже чуть ли не под самым Можайском догнал-таки он московский караван. Представился гонцом великолукского наместника, грамоту показал. Страшен стал Прон: лицо распухло, губы запеклись, борода клочьями полезла, одни лишь глаза горят-полыхают. Матвей чуть ли не силком уложил гонца в телегу, на стоянке рану промыл, травой обложил, заставил отлежаться. Но утром тот заспешил снова, и удержать его не было никакой возможности. Что с таким поделаешь? Позлословили насчёт русской неуёмности, пожелали счастливого пути да попросили предупредить в Москве об их скором приходе.

И вот настало 17 октября — прозрачное стылое утро, когда воздух пахнет свежестью и звенит натянутой струной, а постылая осенняя грязь схватывается морозцем и покрывается сверкающим инеем. Это день Осия. Неведом сей библейский пророк русскому мужику, зато знаком тот с тележной осью. Так и сложилась примета: в день Осия телега с осью расстаётся. До весны.

К Матвею с Семёном и тем товарищам, что более четырёх месяцев ходили по чужим землям, пришёл радостный день. За завтраком не лезла в горло надоевшая дорожная еда, хотелось поскорее в путь и бежать к родному дому. К полудню на дороге стало тесно, чувствовалось приближение большого города. И вот наконец мелькнул вдали солнечный зайчик. Потянули шеи, завертели головами, показалось? Нет, вот он, ещё, ещё — и наконец загорелся, заполыхал пламенем золотой купол нового Успенского собора. Разом нарушился привычный порядок следований, москвичи бросились вперёд. Их охотно пропускали, понимая радость возвращения домой. У Занеглименской заставы уткнулись в вооружённый отряд — кони сытые, всадники крепкие, в добротной одежде, сабли и бердыши на солнце блестят — красота после чужеземной унылости, да и только!

— Неужто для нас вырядились? — Семён не смог скрыть гордости.

Старший отряда лихо подскочил к Матвею и широко улыбнулся:

— С прибытием! Приказано тебя и твоих ближних проводить к князю Хованскому.

Слава тебе Господи, приехали!